Темная сторона нации. Почему одни выбирают комфортное рабство, а другие следуют зову свободы - Борис Цирюльник

жестокость. И наоборот: я могу рассказать о том же событии, сгущая краски. Если я хочу пожаловаться или вызвать чувство вины у моего обидчика, то я использую такие сильные слова, как «пытка», «унижение», «бесчеловечное отношение». Чтобы уменьшить масштаб кровавой расправы над невинным, я прибегаю к техническим терминам вроде «ликвидация» или словам, соотносящимся с гигиеной, – «чистка».

Достаточно обозначить невинную жертву словом «грязь» или «паразит», и на ум логичным образом приходят выражения: «смыть грязь» и «избавиться от паразитов».

Если вы хотите превратить другую страну в колонию, захватить земли и ограбить ее жителей, в голове появятся слова «примитивные» или «отсталые дикари». Направляете военных, медиков и просветителей «усмирить» невежественный и свирепый народ. Для изгнания несчастных дураков с их территории и присвоении части земли, следует говорить о «переселении», потом можно добавить о «выравнивании границы». Джордж Оруэлл нашел много других примеров использования эвфемизмов, позволяющих говорить об ужасах не вызывая ужаса.

Когда язык теряет связь с объектом обозначения, и с его помощью больше нельзя выразить чувства или сформулировать мысль, он превращается в волшебное заклинание: с его помощью, минуя размышления, слушатель в мгновение ока получает новое представление, аффирмацию, регулирующую его психический мир.

Когда слова чеканятся, словно ударами молота, язык из средства установления отношений превращается в средство воздействия: захватывая власть благодаря конформизму, он заменяет мысли слоганами. По этой причине все диктаторские режимы считают врагами тех, кто использует слова, чтобы мыслить: их следует остерегаться, отправлять на перевоспитание и при необходимости уничтожать.

Психолог из Буэнос-Айреса по любопытному стечению обстоятельств вышла замуж за дирижера оперы. Вскоре после прихода к власти военных, в ее кабинет ворвались полицейские и потребовали блокнот с адресами сообщников. Она заявляла, что такого блокнота у нее нет, но речь шла о журнале приема пациентов. Люди приходили на прием для осмысления и отделялись от общепринятого в тоталитарном обществе мнения. Они были соучастниками преступления потому что не повторяли слов вождя, а вместо этого размышляли над задачей.

Подозрение пало на психолога из-за мужа. Со времен Древней Греции проблемы полиса озвучивались со сцены актерами, выражали глас народа.

Искусство широко распространено, когда оно приглашает к дискуссии – а это в тоталитарных режимах расценивается агрессией, святотатством, посягательством на источник абсолютной истины.

Смерть психологам, деятелям культуры, журналистам и философам! Давайте их перевоспитаем, чтобы воцарился порядок! При такой системе убежденность предпочитают демократическому возбуждению, когда не знаешь, о чем должно думать. «Настройте струны, расскажите мне, во что верить», – скандируют поклонники премудрого лидера.

Существует тенденция считать, что произнесенная фраза обозначает реальные предметы или события, а манера речи выражает эмоциональную окраску высказывания.

Справедливо уточнить, что

слова, которые приходят нам в голову – свидетельство внутренней свободы.

Мы рассказываем о событии, чтобы поделиться, чему мы стали свидетелями, и выразить впечатление. Чтобы излить эмоции, мы можем выбирать предмет и слова. Речь именно о внутренней свободе, поскольку мы можем не говорить о событии или сообщить, подбирая слова: изменить эмоциональную окраску, снизить или повысить градус, вызвать улыбку или спровоцировать скандал. Фраза и ее произношение взаимосвязаны и создают эффект инсценировки события.

В одних случаях речь, как спектакль, приглашает к дискуссиям, в других – заставляет замолчать.

После просмотра мультфильма «Персеполис» я задался вопросом: как народ может помочь иранским женщинам вырваться из языковых и законодательных ловушек, расставленных аятоллами? Позже я посмотрел «Вальс с Баширом» и задумался: почему израильские солдаты винили себя за то, что не остановили резню в Сабре и Шатиле, когда ливанские боевики убивали там палестинцев? Фильмы «Броненосец Потемкин», легитимирующий Октябрьскую революцию 1917 года, и «Олимпия», демонстрирующий силу белокурого сверхчеловека, заставили поразмышлять, что же делает эти картины до странности прекрасными? Режиссер не призывает к дискуссии, а навязывает убедительные образы как пропаганду, запредельный романтизм, раздувание смыслов, шедевр рекламы. Черви в мясе, которым кормили моряков, объясняют и оправдывают коммунистическую революцию. Красота немецких спортсменов демонстрирует расовое превосходство арийцев. В напыщенной манере эти фильмы показывают сильные кадры: в гнилом мясе копошатся черви, с одесской приморской лестницы летит коляска с ребенком. Режиссура вызывает негодование, возмущение и убеждает в необходимости возникновения радикальных течений. Дискуссия могла умалить правдивость, при этом под воздействием шокирующего кадра рождается убеждение.

Раз можно найти слова, которые делают невыносимую реальность терпимой, можно ли подобрать слова, чтобы сделать сносную реальность невыносимой? Последнее время в контексте бесправности различных слоев населения не упоминают «несправедливость», а предпочитают слово «апартеид».

Когда фармацевт помогал людям, проводил тесты на вирус, о нем не говорили, что он выполнял инструкции властей. Его считали коллаборационистом, называли предателем, продавшимся врачам-оккупантам. На грудь нашивали звезду Давида, ставили пометку «не вакцинирован», тем самым проводили аналогию между непривитыми и 6 миллионами осужденными на смерть из-за этой звезды. На чем основывалась вопиющая гипертрофированная аналогия с возможно непридуманной проблемой? Была ли цель с помощью искажения смысла слов демонизировать вопрос, для обсуждения которого следовало бы подбирать точные выражения? Или так оправдывали применение насилия? «Мне желают смерти, поэтому в целях самозащиты справедливым будет бить все вокруг. Но круша все вокруг без доводов, я нарушу нормы». Слово «эвфемизм» состоит из двух корней: εх «хорошо» и φήμη «речь, молва». Антоним «дисфемизм» происходит от латинского dis «разделение, разъединение» + fama «молва, слух, слава» и означает использование слов, усугубляющих ситуацию. Люди, которые так говорят, испытывают удовольствие от унижения других.

Утверждения о притеснении и действиях в целях самозащиты притупляют осознание нарушения норм.

Массовая диффамация и киберпреследование осмеивают демократию и извращают слова, обозначающие несчастье.

Думаю, так Ханна Арендт описала Эйхмана. Она знала о чудовищности его преступлений и готовилась увидеть чудовище, и очень удивилась мелкому чиновнику, безвольному человеку, который толком не умел говорить: «Высокопоставленное лицо в Третьем рейхе, он без конца сыпал клише, кажется, ему было крайне сложно подобрать слова и составить из них предложения, из-за этого… его речь выглядела механической и вычурной». Занятно, что Эйхман оторван от реальности. Перед казнью он холодно произнес: «Скоро, господа, мы увидимся… такова человеческая судьба. Да здравствует Германия, да здравствует Аргентина, да здравствует Австрия! Я бы их не забыл». Его речь была странной, нелогичной, неуместной. Он заявил судье, «что официальный язык – мой единственный язык», и подтвердил: у него вместо мыслей – клише, слоганы. Он только выполнял приказы и реализовывал свои антисемитские стремления. Без эмоций, без сожаления, он, как мне кажется, не представлял масштаб преступлений, совершенных по его вине. Росчерком пера он подписывал приговор десяткам тысяч невинных душ. Чем объясняется его чрезвычайное спокойствие, поразительное