ПоэZия русской зимы - Алиса Владимировна Орлова

крайней мере.

«Я не люблю демонстративных маек…»

Я не люблю демонстративных маек,

не выставляю чувства напоказ.

А ты, мой друг, талантливый прозаик,

и у тебя на майке: «За Донбасс!»

Но ведь и я всецело за него же,

и до такого градуса к тому ж,

что буква Z проявится на коже,

когда я встану под холодный душ.

Не спрятать вглубь и не прикрыть рубахой

мелькающую в окнах череду

разбитых АЗС под Волновахой

и яблони, цветущие в бреду.

Мы древние, но всё-таки не греки,

за местных не сошёл бы ни один.

Мы греческие ели чебуреки

в подвале у каких-то осетин.

А после на проспекте Металлургов,

где заново людскую строят жизнь,

асфальтовый каток из Петербурга

серьёзно нам гудел: «Поберегись!»

Донбасс цветёт сквозь все свои печали,

и на весеннем солнышке для нас

простреленные трубы «Азовстали»

под ветерком наигрывают джаз.

«Все либералы – это мы…»

Все либералы – это мы,

в лаптях пришедшие с мороза.

Неизощрённые умы,

не дочитавшие Делёза.

Мы разбираемся во щах

и знаем, как растёт морковка.

Мы не научены прощать,

и мы прощаем так неловко.

Одни стенают: суд идёт!

Другие млеют от испуга.

Но почитатели свобод

без нас загрызли бы друг друга.

И проклинатели страны,

и призыватели позора,

конечно, будут прощены

назавтра после приговора.

Они воротятся назад

и будут вновь в тепле и в силе,

но никогда нам не простят,

что их по-глупому простили.

«Работино сработано под нуль…»

Работино сработано под нуль,

до земляной и каменистой массы.

Шло наступленье весь июнь, июль,

и до сих пор не кончились тарасы.

То ли окоп, то ли могильный ров,

и день за днём не молкнет канонада.

На Малой Бронной земляничный раф

и сто пятнадцать видов мармелада.

Девицы говорят о ерунде,

изображают позы, как в рекламе,

и всё ещё не выяснили, где

живут – в России или в инстаграме[2].

А может статься, жить и надо так,

воздушнее киношного попкорна?

В Работино сквозь дым алеет флаг,

у них в прицеле – Спас Нерукотворный.

Чем ближе к смерти, тем острее слух.

Чем ближе к жизни, тем жирнее пицца.

Чем ближе к смерти, тем сильнее дух.

Чем ближе к жизни, тем мертвее лица.

Хохлы хотят без мыла в парадиз

и сальные облизывают губы,

но валятся гурьбой куда-то вниз,

где полыхают джазовые клубы.

Там подают синильное вино

рогатые халдеи на копытах.

Работино – навек Бородино.

И некогда считать своих убитых.

«Когда войну мы вгоним в гроб…»

Когда войну мы вгоним в гроб

и хоронить сойдёмся вместе.

Когда её бугристый лоб

расстрига-ветер перекрестит.

Когда её в донецкий кряж

зароем, чтоб не восставала,

и терриконовый пейзаж

над ней сомкнется без прогала.

Мы возвратимся в города

и павильоны «соки-воды»

собой заполним без труда,

как землю мирные народы.

И сок гранатовый никак

нам не напомнит о разрывах,

и о внезапности атак,

и о случайностях счастливых.

Мы им напьёмся допьяна,

потом очнёмся и заметим,

что погребённая война

иначе снится нашим детям.

Они рисуют лик войны

красивым, ласковым, нестрогим.

Они почти что влюблены

в неё на радость педагогам.

И кто-то в класс ворвётся: нет,

мерзее не было старухи!

Но где же взять её портрет?

Они к рассказам нашим глухи.

И станет модным аромат,

знакомый нам как трупный запах.

А значит, вновь глаза глядят

с привычным холодом – на запад.

«Какие-то реки, какие-то сны…»

Какие-то реки, какие-то сны —

дурные, дурные, дурные.

Флейтист Иванов не вернулся с войны

и шепчет друзей позывные.

В команде таких же гастрольных бродяг

летит экономом – не баре.

При нём неказистый потёртый рюкзак

и верная флейта в футляре.

Смотри, что за реки у нас под крылом:

то Вычегда, то Магаданка.

А он через промку ползёт напролом

в прицеле немецкого танка.

Флейтисту не снятся былые деньки,

Европы уютное лоно,

где чудным фонтаном «Четыре реки»

встречала нас площадь Навона.

Не снится разбитый артой Колизей,

каналов шипучая пена.

Внизу проплывает отец-Енисей,

а дальше – строптивая Лена.

Бывает мучителен долгий маршрут,

но радость прольётся в итоге,

и кожу с нас больше живьём не сдерут

за то, что играем, как боги.

И флейты военной не молкнет рассказ,

понятен без лишнего слова.

Глаза закрывает – и видит Донбасс.

Глаза открывает – и снова.

Динара Керимова

«Белой крахмальной скатертью Город к утру укроется…»

Белой крахмальной скатертью Город к утру укроется,

Нас будет в доме пятеро – Мы и Святая Троица,

Скрошит остатки инея Небо на крышу плоскую,

Ближе и триединее Мы в этот вечер к Господу,

Где-то стреляют меткие И выживают сбитые,

Ладят потомки с предками, Чтят своего родителя,

Скверное и хорошее, Блёклое и нарядное,

Следуя слову божьему, В горе друг с другом рядом и

В счастье, и лямка тянется, Перемежаясь спасами,

Скоро за все отплатится Каждому разногласому

Другу