За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень

проснувшись, увидела в рассветном окне страшный силуэт – ее муж Михаил Афанасьевич стоял, глядя в рассветное окно и приставив дулом к сердцу свой браунинг. Вскочив, она бросилась к нему и схватила ствол пистолета, рванула на себя, зашипела:

– Что ты собрался делать, Миша?!

– Поставить точку, – холодно ответил муж.

– Очнись! Ты еще не поставил точку в своем романе!

– Только что поставил. Вот она. – Он кивнул на страницу, в середине которой одиноко зияло страшное слово «Конец».

Она схватила страницу, прочитала: «Тогда лунный путь вскипает, из него начинает хлестать лунная река и разливается во все стороны. Луна властвует и играет, луна танцует и шалит. Тогда в потоке складывается непомерной красоты женщина и ведет его за собой. Пойдем и мы с ними. За мной, читатель!»

– Это что же? Получается, ты пускаешь пулю в сердце и приглашаешь с собой читателя? Хорош гусь!

– Они все равно придут за мной и скажут: «Був Гаков, нема Гакова». Ведь я застрелил ихнего Вия. Вот из этого браунинга.

– Больше не получишь его.

– Если я не пущу в себя пулю, они придут и сдерут с меня кожу. Ты не знаешь этих гайдамаков. Нет больших извергов, чем они. Они истязают людей и получают от этого наслаждение.

– Давай ляжем, Миша. Успокойся, мой дорогой.

Ей удалось уложить мужа, его трясло, тело ледяное, медленно успокаивался.

– Я глаз с тебя не спущу отныне. Какая жестокость! Оставить нас с Тюпой сиротами.

– С Тюпой! – Он разжалобился и заплакал. Стал теплее. – Бедный, милый Тюпа!

– А я, значит, не бедная и не милая.

– Ты – самая родная на свете. Ты закроешь мои глаза. Я люблю тебя и был безумно счастлив с тобой.

– Не был, а есть. Був Гаков, и буде Гаков! Во веки веков. Понятно?

– Это ты смешно сказала. Жизнеутверждающее заявление. Прости, на меня умопомрачение… Я услышал, как они скачут за мной. Гайдамаки Апокалипсиса. Рыцари тьмы и страха. Изверги человечества. Они шептали: «А поди-ка сюды, москаль!»

– Их нет. Они – навь. Мы – явь. Есть я, Тюпа, и есть ты.

– Как хорошо! Если это так… – И он провалился в сон.

На следующий же день Булгаковы отправились к Ольге Сергеевне, с которой договорились, что она под диктовку перепечатает «Мастера и Маргариту». Печатала она в три раза быстрее и профессиональнее, чем сестра, устающая после десяти страниц. И к тому же именно Лелина легкая рука когда-то напечатала пригласительные билеты на премьеру «Дней Турбиных». Глядишь, теперь даст ускорение роману.

Для первого раза ограничились четырнадцатью страницами первой главы, Михаил Афанасьевич, утомленный тревожной ночью, не мог дальше диктовать. Простившись с Бокшанской, Булгаковы отправились гулять по теплой Москве, собирающейся переезжать из мая в июнь. Конечно же, отправились на Патриарший пруд, где начинается действие «Мастера и Маргариты». Сели на ту самую скамейку, где сидели Иван Бездомный, Воланд и Берлиоз.

– Как дивно пахнет! – выдохнул из легких Михаил Афанасьевич.

– Я знаю, что надо сделать, чтобы тебя и нас никто не преследовал, ни гайдамаки Апокалипсиса, ни вурдалаки Ежова. Сейчас ты это сделаешь. И освободишься. Постарайся закинуть как можно дальше. На самую середину.

И, вытащив из сумочки браунинг, она вручила его мужу. Булгаков сделал попытку восстания:

– Он спас мне жизнь. Да и вчера я просто дурачился, пока ты спишь, примерялся, но вовсе не намеревался…

– Молчать! – грозно осекла она его. – Выполняйте приказ!

Булгаков дрогнул, восстание провалилось. Он взял пистолет, сильно сжал его рукоятку, потом поцеловал оружие и сказал:

– Прощай, мой верный друг и спаситель!

Размахнулся и со всей силы швырнул смертоносную машинку на самую середину пруда.

– Бултых!

Глава сорок шестая

Хризантема

1938–1939

Что за Соломон? Вспомни, читатель, это такой был писатель-жулик Соломон Бройде, у которого единственного имелась квартира втрое больше, чем у кого бы то ни было в Нащокинском. Его еще арестовали однажды, приговорили к чему-то там, чуть не к расстрелу, а он потом опять как ни в чем не бывало объявился и продолжал богатеть, наслаждаться жизнью. Михаил Афанасьевич тогда еще смеялся:

– Как мой Клим Чугункин – условно каторга.

Вспомнил? Тогда за мной!

В тот самый день, когда бултыхнулся о поверхность Патриаршего пруда и ушел на дно верный друг браунинг, вечером, поужинав в «Национале», Булгаковы вернулись домой и увидели в сумерках на скамейке возле подъезда рыдающую жену Бройде, окруженную несколькими другими писательскими женами.

– В чем дело? Что случилось? – спросила Елена Сергеевна. Жена Габриловича глянула на нее с ненавистью и ответила:

– А то вы не знаете? Ходят такие счастливенькие под ручку. Поди, по ресторанам шастают, вон, оба подшофе…

– Ей-богу, не знаем.

– Расстреляли Соломона.

– Царя? – ляпнул глупость пьяненький Булгаков.

– Кого? Соломона Оскаровича? – И Елена Сергеевна схватилась за горло. – Да вроде мы его несколько дней назад тут видели.

– А сейчас, милочка, долго не цацкаются, – сказала жена Габриловича, по-прежнему глядя на свою ближайшую соседку так, будто та собственноручно расстреляла Соломона Бройде. – Быстренько сцапают и к стенке. Уж вам бы этого не знать!

Булгаковская Москва. Большой театр. Здесь М. А. Булгаков работал в последние годы своей жизни начиная с 1 октября 1936 года

[Фото автора]

– Мне?

– Да, вам. Проходите, не видите, что у человека горе?

Поднимаясь на свой четвертый этаж, Елена Сергеевна недоумевала:

– Нет, ты скажи, что она имела в виду? Эта мерзкая Цубербиллер.

– Ничего особенного, – посмеивался Михаил Афанасьевич. – Всем известно, что ты агент Мадлена Нюренберг, она же Трусикова-Ненадежная.

– Сейчас это совсем не смешно.

– Конечно, не смешно. Как и то, что Соломона все-таки расстреляли. Вот уж бултых так бултых!

Как ни странно, известие о расстреле Бройде не произвело на него удручающего впечатления и не родило новую волну неврастенической паники. Благодаря заклинаниям колдуньи Мадлены с него сошло наваждение, и наступили дни светлые, ясные, июньские. Каждый день они отправлялись к Бокшанской, и та с автоматической точностью перепечатывала «Мастера и Маргариту». Новый вариант начинался так: «Однажды весною, в час небывало жаркого заката, в Москве, на Патриарших прудах, появились два гражданина…» Писатель диктовал, причем на ходу что-то правил. «В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат. Более всего на свете прокуратор ненавидел запах розового масла, и все теперь предвещало нехороший день, так как запах этот начал преследовать прокуратора с рассвета. Прокуратору казалось, что розовый запах