В гостях у турок. Под южными небесами - Николай Александрович Лейкин

– Ну что ты врешь! Можно ли Рубенса за пятнадцать рублей купить! – насмешливо отвечала супруга.

– Купил. Ну не за пятнадцать рублей, так за двадцать пять. Ведь всякие Рубенсы тоже есть. Да не всякий им и цену знает. А тут продавал простой мебельщик, торгующий старьем.

Они поднялись на портик и остановились. Капитан обернулся и с высоты указывал на расстилавшийся перед ними вид.

– И еще слышал я про Рубенса… – продолжал Николай Иванович. – Я знаю, что этим Рубенсам цена большая, но не всякий их понимает.

– Ты посмотри, вид-то какой отсюда прелестный! – указала ему, в свою очередь, супруга.

– Да что мне вид! Так вот про Рубенса-то. Въехал будто бы один художник к хозяйке на квартиру… Комнату снял… А у ней в комнате старинная картина… Глядь, а это Рубенс. Он к хозяйке… «Не продадите ли вы мне эту картину?..» – «Отчего же, говорит». – «Цена?» – «Дадите, – говорит, – красненькую, я и довольна буду». Купил, а вещь-то потом за три тысячи продал, правда или нет – не знаю. А тот-то, кому он продал…

– Ну пойдем, пойдем смотреть картины. Капитану это вовсе неинтересно, что ты рассказываешь, – перебила мужа Глафира Семеновна.

Они вошли в полукруглый вестибюль, из которого шли две лестницы – направо и налево, а в глубине были три двери в галереи. Швейцар тотчас же отобрал у супругов палку и зонтик и взял даже кортик у офицера. За вход бралось по одной пезете с персоны. Швейцар был в то же время и кассиром, продав им билеты.

Вот и галерея картин, узкая, длинная, очень плохо освещенная, с сильно спертым воздухом. Пахнет чем-то затхлым с примесью запаха красок, которыми списывают здесь копии многочисленные художники и художницы. Перед некоторыми полотнами расположились по двое, по трое копировальщиков со своими мольбертами, картинами и ящиками красок. Женщин больше, чем мужчин. Есть мальчики и девочки-подростки. И они копируют. Несколько человек закусывали, когда супруги, в сопровождении капитана, вошли в галерею. Одна девушка, очень недурненькая блондинка, в черной шерстяной юбке и голубой клетчатой шелковой рубашке, ела белый хлеб и приправляла его солеными оливками, доставая их по штучке из стакана. Мужчины большей частью в легоньких шапочках на головах, один был повязанный по-бабьи красным фуляром, а один в турецкой феске с кистью.

Первое, к чему капитан подвел супругов, были столы удивительной по своей тонкой работе каменной мозаики. Капитан умилялся на каждую деталь, показывая их. Глафира Семеновна, подражая ему, охала и восклицала:

– Ах, как это прелестно! Ведь это все из камешков выпилено и вставлено. Николай, смотри.

Но тот позевывал и отвечал:

– Я, матушка, ужасно пить хочу. После хереса это, что ли? Капитан, а здесь нет буфета, чтобы выпить что-нибудь? – обратился он к их проводнику.

– Какой же здесь может быть буфет! Ну чего ты бредишь! – отвечала супруга. – Ведь это же картинная галерея, все равно что наш Эрмитаж в Петербурге. А разве у нас в Эрмитаже есть буфет!

– Однако вот люди сидят, едят и пьют. Вот какой-то франтик винцо попивает даже прямо из горлышка бутылки!

– Так ведь это они с собой принесли. Они здесь работают, списывают.

– А у публики аппетит раздражают.

Начались картины.

– Рубенс! – воскликнул капитан, указывая на большую картину.

Николай Иванович поднял голову. Перед ним было изображение Георгия Победоносца, поражающего дракона. Он прищурился, посмотрел на картину в кулак и произнес:

– Так вот какие Рубенсы-то бывают! Что же, разве для знатока… А то, откровенно сказать, ни красы, ни радости. Просто старая картина.

– Да, стара, очень стара картина, но вы посмотрите, какой экспресион! – кивал на картину капитан.

– Я вижу, вижу, Иван Мартыныч. А только о Рубенсе я больше иначе воображал, потому разговор уж очень большой о нем.

Глафира Семеновна подошла к мужу и шепнула:

– Брось. Что ты перед капитаном серое-то невежество разыгрываешь! Все на Рубенса восторгаются, а ты Бог знает какие слова говоришь.

– Что ж, я это чувствую… – отвечал супруг. – Я говорю только, что очень старые картины. Старая, но хорошая, хорошая, – поправился он.

– Рубенс жил в шестнадцатый сьекль… – сообщил капитан.

– Боже мой, как давно! В шестнадцатом столетии! – проговорила Глафира Семеновна. – Надо тоже удивляться и тому, как могла так сохраниться картина с того времени.

Далее шли два портрета Тинторе〈тто〉, большая картина Рибалта – святой Иоанн и святой Матфей, картина Жоанеса, изображающая Аарона.

– Удивительно, удивительно, как все сохранилось! – повторяла Глафира Семеновна.

– Шестнадцати сто-ле-ти… – рассказывал капитан. – Но есть и пятнадцати столети. Это Тициан… Он жил в Венеция в пятнадцати столети… четыресто лет.

– В сухом месте картины стояли, ну и сохранились, – рассуждал Николай Иванович. – Удивительного тут ничего нет. А вынеси-ка их на чердак или в подвал, ну и кончено…

Перед портретами королев Бурбонского дома он, однако, удивлялся костюмам того времени, указывал жене и говорил:

– А ведь платья-то дамские теперь уж, стало быть, на старинный фасон начали шить. Вон какие стоячие воротники тогда были, и теперь стоячие пошли. И буфы на рукавах, стало быть, старомодный фасон. Вон какие буфы! А ведь это, поди, тоже шестнадцатого века. Капитан! Из которого это столетия? – обратился он к капитану, указывая на портрет.

– Пятнадцати… Это Тициан… – был ответ со стороны капитана. – Поль Веронез! – воскликнул он вдруг восторженно и улыбаясь.

Начался ряд женских портретов Поля Веронеза. Далее капитан остановил внимание супругов на картине того же мастера «Венера и Адонис».

LXXX

Прошли мимо целого ряда картин испанской школы. Капитан умилялся перед потемневшим «Прометеем» Хозе Рибера, несколько раз переменял места, указывал Глафире Семеновне на достоинства картины, сбивался с русского языка на испанский и говорил без конца, забывая, что она не понимает его речи. Но она, желая угодить капитану и чтобы не показаться невежественной, делала вид, что понимает его речь, и восклицала:

– Ах, какая прелесть! Ах, как это живо!

– Чего тут прелесть! Краски вылиняли, закопчено, а она: «прелесть»! – проговорил Николай Иванович, зевая.

– Веласкес де Сильва! – торжественно поднял руку капитан перед портретом короля Филиппа Четвертого. – Вы посмотрит, мадам, какой экспрессия!

– Да-да-да… – шептала Глафира Семеновна.

– Хозе Леонардо! – остановился капитан перед военной картиной этого художника и даже схватил Глафиру Семеновну за руку повыше кисти.

– Восторг! – прошептала та, закатывая глазки.

Но муж ее уже окончательно скучал, торопил спутников и говорил:

– Не застаивайтесь, не застаивайтесь… хорошенького понемножку.

Когда же начались картины Мурильо, то он на них уж и не смотрел, а стал