Мы дрались с «тиграми» - Артем Владимирович Драбкин

передовой и снаряды в цель, как рукой, кладу. Как к самому молодому начальники частенько обращаются ко мне ласково-просительно: «Петя, пушку видишь? Стукни по ней!» Или: «Петя, соседей танки атакуют, бегом туда, накрой их своими снарядами, а то они сами не справятся».

Если бы в полках все комбаты были такими, как Морозов с Абаевым, мы бы давно немцев на лопатки положили. Беда других комбатов в том, что они быстро выходят из строя: их или убивает, или ранит. Не успевают они опыт обрести. Но это не их вина. Живучесть каждого из нас всевышним определялась. Сколько этих комбатов сменилось! И не упомнишь всех. А ведь многих из них я так же огнем батареи поддерживал, так же тесно взаимодействовал с ними. До боли в сердце переживал за них, когда они вскакивали с земли и в кромешный ад бежали поднимать солдат в атаку. Многие тут же погибали. Иные держались днями.

Как ни умело воевали Морозов и Абаев, как ни старались они сохранить своих солдат в бою, теряли людей и они. И их батальоны таяли на глазах. Тем более что на долю этих батальонов выпадали самые трудные и опасные боевые задачи. И вот, когда в ротных цепях из двухсот пятидесяти оставалось тридцать-сорок бойцов, им давали пополнение, попросту сводили полк в батальон Абаева или Морозова. А иногда и вся дивизия обескровливалась настолько, что боевые остатки всей дивизии собирали в один батальон да еще и тыловиками пополняли. И – «Морозов, вперед!». Нуаясосвоей батареей тут как тут. У меня гибли только те, кто находился рядом со мной, на передовой: связисты и разведчики. Огневики были у орудий, в более безопасном месте, и гибли они реже, разве что когда орудия на прямую наводку выдвигались – тут уж держись!

Когда я стал командовать дивизионом, а это уже три батареи, то поддерживал обычно стрелковый полк и находился на наблюдательном пункте командира полка. Это уже не в боевых порядках пехоты, а метрах в четырехстах позади батальона. Там обстрелов поменьше и жизнь повольготнее. Но меня все равно тянуло в батальоны. Инициатива исходила, конечно, от комбатов, они, по старой привычке, звали меня к себе. Признаюсь, теперь я чаще находился при командире полка, и не только потому, что этого боевая обстановка требовала, срабатывал и инстинкт самосохранения. Но как отказать старым друзьям и не оказаться рядом в трудный для них момент? Они «брали» меня двумя доводами. Первый:

– Получил повышение, зазнался! А может, трусить стал, выжить решил?

Второй довод:

– На кого нас бросаешь?! Ну не получится у нас без тебя атака! Только ты сможешь успешно поддержать нас огнем!

И вот я снова оказываюсь в своей стихии, в батальоне. На траве, в снегу, а то и в грязи – тут сухое место не выбирают – лежу рядом с комбатом. Страшно, головы не поднять! А поднимать ее надо, иначе немцев не увидишь и артиллерийский огонь по ним вести не сумеешь. Комбат и его пехотинцы радуются, когда я уничтожаю живую силу и огневые точки противника. Мое присутствие не только оберегает и защищает – оно воодушевляет их и делает более сильными. Как им не радоваться, когда мои снаряды разметают контратакующих фашистов или на глазах пехотинцев летят вверх тормашками пулеметы и орудия прямой наводки. Или окутываются дымом и пылью от разрывов моих снарядов немецкие танки и, ослепленные, поворачивают назад, а некоторые из них еще и горят. Но радуется не только пехота, радуюсь и я. Это ни с чем не сравнимая радость. Когда ты чувствуешь свою силу! Когда достаточно твоего взгляда, чтобы увидеть врага! Когда хватает слова, чтобы по твоей команде полетели в цель снаряды! Неважно, что и по тебе стреляют, что и ты подвергаешься смертельной опасности. Тут – кто кого!

ИТАК! КОМАНДИР БАТАЛЬОНА – МОЙ КУМИР! МОЙ ИДОЛ! КОМБАТУ Я ПОКЛОНЯЛСЯ И ПОКЛОНЯЮСЬ ПОНЫНЕ!

Командир батальона – это самая выдающаяся, самая основополагающая и самая проклятая должность на войне! Никто не внес большего вклада в Победу и никто не страдал больше от немцев и от своих, чем пехотинец – командир батальона! Стрелкового батальона, уточним! Подстегиваемый начальством, он часто вынужден был вступать в заранее обреченный на неуспех бой с противником. «Давай! – кричит командир полка по телефону. – Не возьмешь траншею – расстреляю!» И все тут.

Взводные и ротные командиры – это герои-однодневки. Свершив свое смертоносное дело, они гибли в первом же бою. На большее у них просто не хватало времени. По жестоким законам войны их боевая деятельность ограничивалась часами и днями. И только чудом уцелевший в бою взводный или ротный становился комбатом. Больше некому было. Нет уже ни рот, ни взводов. Из двух сотен бойцов осталось сорок-пятьдесят. Нет уже и той, несшейся на врага живой, извивающейся в своем движении людской цепи. Выросший и скороспело вызревший в скоротечном бою новоявленный комбат поднимает в атаку остатки батальона. А поднять на смерть уцелевших в бою – побывавших, по существу, на том свете, уцепившихся уже за надежду выжить – ох как трудно! Попробуй, покричи с остервенением во всю глотку в шуме боя одно-единственное слово «Вперед!» – с отчаянием и решимостью погрози пистолетом, побегай под пулями вдоль цепи прилипших к земле солдат – и ты поймешь: тут не до Сталина, не до газетных выдумок! После третьей, пятой неудавшейся кровопролитной атаки, на поле, усеянном трупами, жалкие остатки батальона бросала на врага не вчерашняя проповедь политрука, а сиюминутная, зримая и увлекающая отвага командира, его исступление и отрешенность, беспощадный и непререкаемый приказ «Вперед!». Охрипший, с искаженным от злобы лицом, вывернутый наизнанку желанием во что бы то ни стало поднять батальон в атаку, он не думает о собственной смерти, не обращает внимания на пули и осколки, на взрывы снарядов и мин. Для него сейчас важнее жизни и всего на свете – это поднять, оторвать от земли солдат, вместе с ними вскочить на пригорок, добежать до вражеской траншеи и ворваться в нее. И уж после страшного рукопашного боя завладеть этой проклятой траншеей. В какой-то мере представить образ командира батальона в послевоенных кинофильмах удалось артисту Николаю Олялину.

Комбат – самый ближний к немцам офицер нашей армии, по которому остервенело стреляют фашисты, когда он поднимает солдат в атаку. И самый дальний, самый крайний командир – для своих начальников. До него может дозвониться по телефону даже сам Верховный главнокомандующий. На нем, на комбате, замыкается телефонный гнев, исходящий от любого вышестоящего