А любви не меняли - Алиса Ханцис

Часть 2. Авария

1

В нашей местности роза ветров такова, что с востока дует редко, а если и дует, то несильно. Чаще всего ветер приходит с запада, куда обращены панорамными окнами наши главные комнаты: нижняя гостиная и две спальни. В такие дни старые рамы дрожат и поскрипывают, а потоки воздуха, обтекая дом, завывают в узком проходе между стеной и забором, отделяющим нас от соседей. Южный ветер, который летом сулит облегчение, а зимой балует редким снегом пологие окрестные горы, попадает мне прямо в окошко студии, как бы ни старался я его занавесить. Северный ветер, если он слабый, приносит ровный гул автострады, особенно заметный по ночам. В тот вечер, о котором я собираюсь сейчас рассказать, машин почти не было слышно: по стеклу шуршали мелкие капли, которые с размаху, как бисер пригоршнями, швыряло в окно моей спальни с северо-запада. Было еще слишком рано, чтобы ложиться спать – мы только недавно поужинали, и Соня с Дарой прибирались на кухне, а я поднялся к себе немного позаниматься, чтобы не мешать им своим пиликаньем. За окнами уже давно стемнело: шел второй месяц зимы. Я сел играть сюиты Баха. Весь вечер я отчего-то чувствовал себя взвинченным, стал даже подумывать, а не бросить ли мне пить кофе после ужина. Очень хотелось курить. Сигареты я держал в запертом ящике, ключ от которого, в свою очередь, хранился под замком – всё ради того, чтобы было время подумать, а так ли оно мне надо. Я решил схитрить: постою на воздухе просто так и, если не сильно замерзну, схожу за сигаретой. Курить-то все равно пришлось бы на балконе. Первый же порыв ветра чуть не сбил меня с ног. Впереди простиралась непроглядная тьма, лишь мерцали редкие огоньки на западном склоне долины, да еще справа, вдалеке, горел синевато-белый фонарик велосипедиста. Хорошо, хоть по ветру едет, думал я, пока он приближался: погода такая, что хозяин собаки не выгонит. Я поёжился при мысли о том, каково сейчас бедняге, застигнутому по пути домой; взялся за ручку двери – и в тот же миг услышал приглушенный удар где-то рядом, за нашим забором.

Я скатился по лестнице и, не ответив на брошенный мне вслед вопрос, выскочил во двор и открыл калитку. Белый огонек светился метрах в десяти от нее, у самой земли. Велосипедист полулежал на обочине дорожки, опираясь на руку. Я что-то сказал ему – что-то самое обычное: вы в порядке? Он не ответил, всё еще пытаясь сесть. Глаза мои понемногу привыкали к темноте. Холодный ветер пронизывал до костей: я стоял лицом на северо-запад. Не знаю, зачем я это отметил, просто так вышло, что я запомнил каждую деталь этого странного вечера. Велосипедисту наконец-то удалось сесть, и он, закрыв ладонями лицо, горько разрыдался. Я наклонился и тронул его за плечо.

– Очень больно, да?

– Ой, боже ты мой! – воскликнул Дарин голос из-за спины. – А у вас в доме нет ни одного фонарика, ребята, вы в курсе?

Я что-то сказал ей; подождал, пока рыдания поутихнут, и снова обратился к бедолаге: болит что-нибудь? Он помотал головой, но когда я помог ему встать, вскрикнул и вцепился в мою руку, как клешней.

– Послушай, давай-ка ты доковыляешь вон до той калитки: там светло, тепло и сухо, и мы посмотрим, что с тобой. Тебе еще повезло, что ты именно здесь упал.

Я говорил с ним всё время, пока вел его домой. Он был худеньким, невысокого роста и ездил без шлема – вот и всё, что я разобрал в темноте. Скорее ребенок, чем взрослый. Может быть, даже девочка, но с большей вероятностью мальчик. Дара катила за нами велосипед, Соня встречала в ярко освещенных дверях в глубине веранды. «Сюда, – скомандовала она, показав на диван. – Осторожней». Мы усадили его – это был подросток в голубых джинсах, заляпанных грязью, и в куртке, которую Соня тут же с него стянула, увидев темное пятно на локте.

– Она почти что врач, – сказал я ободряюще. – Не бойся.

Под курткой, несмотря на холод, была одна футболка. Мальчик уже не плакал и, не протестуя, позволил себя осмотреть. Кожа на локте была содрана, но кость, заключила Соня, скорее всего, в порядке. А вот колено вызывало у нее опасения. Я слушал ее и думал, что надо бы куда-нибудь сообщить о нем, прежде чем заниматься самолечением. Дара тем временем принесла антибактериальный спрей и обработала ссадину.

– У тебя есть кому позвонить, чтобы приехали и отвезли домой?

Его лица я всё не мог рассмотреть: щеки были испачканы грязью, сильно отросшие волосы падали на глаза. Головы он не поднял и лишь качнул ею в ответ на мой вопрос.

– Это нестрашно, мы тебя сами отвезем. Только скажи, куда.

Он снова сделал все то же неопределенное движение, будто не слышал меня. Я сел на краешек дивана.

– Парень, ты меня понимаешь?

На сей раз он повернул голову в мою сторону и кивнул. Его глаз я по-прежнему не видел. Поза была напряженной, он обхватывал себя за плечи, словно пытаясь согреться. Правая штанина уже пропиталась кровью.

– У тебя есть кто-нибудь? Родные, друзья?

Я отчетливо помню это мгновение и пробежавший по спине холодок. Вот те на, думал я растерянно, и так же растерянно смотрели на меня Дара и Соня, а он не смотрел ни на кого и не шевелился, предоставив нам, троим незнакомым взрослым, решать, что с ним делать: покорно, доверчиво или равнодушно – этого мы не могли тогда знать. Мы знали только, что влипли.

– А живешь где? – ухватился я за последнюю соломинку.

Мальчик облизнул губы и попытался заговорить, но тут же смолк; начал снова: «Я...» – и рот его страдальчески исказился. Он заикался так сильно, что одна короткая фраза вымотала его до предела, и он задышал тяжело, хватая воздух ртом.

«Я один живу».

Дара всё той же бесшумной тенью исчезла и явилась снова, держа в руке стакан с водой; присела на диван с другой стороны и, пока он пил, не сводила с него взгляда. Над переносицей у нее пролегла морщинка.

– Ты не переживай, – заговорила Соня. – Посиди у нас, мы что-нибудь придумаем. Но я должна твое колено осмотреть: может, тебя в больницу надо. С этим не шутят.

Мы переглянулись.

– Знаешь что, – сказал я, – сходи-ка ты в ванную и там