В дальних плаваниях и полетах - Лев Борисович Хват

Когда я впервые заглянул в маленькую каюту Копусова, он сидел, закутавшись в пушистый плед, и просматривал мартовские номера «Правды», доставленные «Сталинградом» из Петропавловска.

— Вам не трудно воздержаться от курения? Врачи, видите ли, протестуют, — извиняющимся тоном сказал он и мучительно закашлялся; на бледно-желтом лице выступили алые пятна.

Из соседней каюты прибежал врач «Челюскина». Потянув носом воздух и с суровой подозрительностью взглянув на меня, он обратился к Копусову:

— Тебе ничего не требуется, Ванечка? Микстуру-то пьешь?

— Да, спасибо, все у меня есть… Вот уж не вовремя болезнь обострилась!

— Болезнь никогда не бывает ко времени, — внушительно произнес врач, подняв указательный палец.

Я спросил доктора о заболеваниях в лагере.

— Серьезных случаев у нас было немного, — сказал он. — У Шмидта грипп вскоре принял тяжелую форму и вызвал осложнения. Потом гриппом захворал метеоролог Николай Николаевич Комов: он часто навещал больного Отто Юльевича. А один из наших гурманов стал жертвой своего легкомыслия: объелся медвежатиной — польстился, понимаете, на сырую почку, — ну и проболел чудак больше двух месяцев.

— В лагере организм у каждого лучше сопротивлялся, — заметил Копусов. — А вот на берегу многие расклеились…

— Если потребуюсь, без стеснения стучи в стену, — сказал доктор, уходя.

— На льдине мы меньше всего занимались собой, да там как-то не ощущалась серьезность положения, — продолжал Копусов. — Только теперь сказывается пережитое.

Иван Александрович отдернул занавеску иллюминатора, и солнечные зайчики заплясали по стенам каюты.

— Вот и кончились льды. Скоро ли придется снова их увидеть? — проговорил Копусов. — Эх, иметь бы талант, чтобы по-настоящему написать о товарищах. Простые, смелые, преданные сердца!.. Такому коллективу никакой враг не страшен. Ведь у нас действительно не было паники. И страха, этакого противного, мелкого, животного страха за собственную шкуру не было. А тяжкие часы выпадали не раз.

Восхищение и гордость звучали в голосе Копусова, когда он говорил о мужестве своих товарищей. А о себе, об испытаниях, которые достались на его долю, и не упоминал…

Боясь утомить Ивана Александровича, я коротко изложил ему план: надо заполучить у челюскинцев возможно больше статей, рассказов, воспоминаний, чтобы из Петропавловска передать все это по радио в редакцию.

— Отлично! Наметим сейчас же темы и авторов, — сказал Копусов.

Спустя полчаса у нас был готов длинный список будущих очерков: «В ледовом плену» — автор капитан Воронин; «В ожидании катастрофы» — физик Факидов; «Агония корабля» — Копусов; «Последняя вахта», «Нити связи протянуты», «С киноаппаратом в Арктике»…

— Сколько набралось? — спросил Иван Александрович.

— Двадцать восемь. А напишут?

— Не сомневайтесь! Какой у нас срок?

— Дней пять-шесть. До Петропавловска придется еще переписать эти статьи телеграфным языком — со всеми «тчк», «зпт», «квч», убрать предлоги…

Иван Александрович не подвел редакцию: вскоре у него набралось больше тридцати статей, очерков и заметок челюскинцев, множество фотографий, оригинальные зарисовки Решетникова. Одни только выдержки из дневника штурмана Михаила Гавриловича Маркова составили около девяти тысяч слов. Никто из намеченных авторов не отказался написать для газеты.

Готовя очередной «литературный заказ», Копусов приглашал автора к себе в каюту:

— Вот что, дружище, карандаш и бумага у тебя найдутся?.. Хорошо. Садись в уголке и пиши для «Правды». Тема твоя…

— Да не умею я, Иван Александрович, сроду не приходилось, — клялся машинист, кочегар или матрос. — Увольте от этого дела.

— И я, представь себе, тоже боялся, что ничего у меня не получится, а попробовал — и вышло… Да, кстати, помнишь ты, как четырнадцатого февраля вытаскивали всякое добро из полыньи?

— А как же! С вельботом еще намаялись…

— Вот-вот, оно самое! Так ты все это, дружище, и опиши. Попросту, будто семье своей рассказываешь. А насчет стиля этого самого, насчет слога не опасайся — в редакции исправят. Ясно?

— Неловко как-то…

— Честное слово, осилишь! Чего доброго, еще иного журналиста за пояс заткнешь… Но только не тяни: даю тебе ровно три дня…

Это Иван Александрович был повинен в том, что обыкновенный карандаш стал на «Смоленске» дефицитным предметом; в дело шел любой огрызок. Конусов и сам пристрастился к корреспондентской работе; каждый вечер мы совместно писали очередную радиограмму в редакцию, предельно используя свой скудный радиопаек.

Когда Иван Александрович чувствовал себя лучше, он с увлечением говорил о будущих полярных экспедициях, завидовал товарищам, которые в эти дни готовились к походу на ледорезе «Литке» из Владивостока в Архангельск — по пути «Таймыра» и «Вайгача»…

За четыре дня «Смоленск» прошел больше тысячи миль на юг. Солнце грело по-летнему щедро, и полярники, отдыхающие на палубе, искали укрытия в тени. Давно ли они мечтали о теплых солнечных лучах!..

С восхода до заката слышался треск киносъемочных аппаратов. Четыре человека без устали вертели ручки и запускали «кинамки», торопясь запечатлеть на пленке все, что казалось им достойным внимания. Операторы бахвалились:

— Схватил Молокова! «Русскую» танцует. Сильно?

— А у меня Ляпидевский с Кариной на руках!

— Сентиментальности! Вот капитан Воронин со штурманом Марковым у карты Северного морского пути — это кадр!..

Главной темой разговоров стал Петропавловск. Если команда «Смоленска», сравнительно недавно оставившая Камчатку, радовалась предстоящему заходу в порт, что же говорить о полярниках, которые почти десять месяцев назад простились с Мурманском — последним городом на их ледовом пути! Одни предвкушали удовольствие прогулки по улицам Петропавловска, другие грезили настоящей парикмахерской. Иные втихомолку, чтобы не обидеть судовых коков, уговаривались сходить в ресторан и заказать какие-то невероятные блюда, Многих ждали встречи с друзьями по прежним походам. Готовилось массовое нашествие на книжные магазины.

Радиостанция «Смоленска» захлебывалась в потоке поздравительных телеграмм. Москвичи, киевляне, ленинградцы, иркутяне, харьковчане, алмаатинцы, севастопольцы, жители безвестных поселков и деревень приветствовали победителей Арктики.

Как-то вечером я разговорился с Молоковым. В среде полярников он прослыл молчаливым, замкнутым, но сам Василий Сергеевич возражал:

— Молва эта пошла обо мне с той поры, как мы целыми днями летали между Ванкаремом и лагерем. До разговоров ли в горячее время! Не я один, а все летчики в те дни были молчаливыми…

Неожиданно он заговорил о своем детстве:

— Для миллионов таких, как я, крестьянских и рабочих ребят жизнь была злою мачехой. Родная мать моя с темна дотемна работала, чтобы детей прокормить и самой не помереть с голоду. И я вот мальчонкой девяти лет уже зарабатывал на хлеб. До самой революции оставался неграмотным…

Молоков говорил