В дальних плаваниях и полетах - Лев Борисович Хват

быстро, возбужденно и взмахивал рукой, словно подрубая ствол дерева. Не думал я, что Василию Сергеевичу свойственна такая страстность, и с тех пор не называл его молчаливым. Этот эпитет больше подходил Сигизмунду Леваневскому.

На «Смоленске» он держался особняком, в кают-компании появлялся лишь за обедом, как правило — в последней смене. В часы заката его можно было видеть на корме. Скрестив руки, он долго смотрел, как темнеют краски океана и пенятся белые гребни. О чем размышлял этот сдержанный и малообщительный человек? Я не решался нарушить его одиночество, но однажды, когда Леваневский, поеживаясь от холода, возвращался с кормы, подошел к нему:

— Сигизмунд Александрович, необходимо побеседовать с вами. Назначьте, пожалуйста, время…

— О чем беседовать? — хмуро прервал он.

— О ваших полетах на Севере.

— По-моему, это излишне, — сказал летчик. — Если же вас интересует полет с Аляски…

— Конечно!

— …то я предпочитаю написать сам… Завтра в это время можете получить мою статью… А интервью я не люблю.

Леваневский был точен. Его аккуратные строки с тонко начертанными буквами заполнили две страницы. Статья была написана в стиле строгого отчета, но под конец летчик, видимо, отдался настроению и живо передал свои ощущения во время аварии в Колючинской губе: «Чувствую — машина проваливается. Успеваю накрутить до отказа стабилизатор. Выключаю контакт. И сразу слышу хрипящий звук: фюзеляж коснулся льда. Самолет бежит… В глазах потемнело… Очнулся, смотрю — Ушаков тормошит меня за плечо: «Ты жив, жив?» Вытащил меня из кабины. Вижу: по тужурке стекает кровь. Коснулся лица — руки в крови. Ушаков достал бутылочку с йодом, вылил на рассеченное место, разорвал белье и забинтовал мне голову…»

Около полуночи, сидя на койке в сумрачном носовом отсеке судна, я услышал шаги и разглядел Леваневского.

— Вы ко мне, Сигизмунд Александрович?

— Не спите? — спросил он дружелюбным тоном, в котором проскальзывало легкое смущение. — Еще не отправили в редакцию мою статью?

— Нет, передам из Петропавловска.

— Мне надо добавить несколько слов. Есть у вас карандаш?

Он встал под фонарем и, приложив листок к влажной переборке, стал писать.

— Разберете?

Поднеся листок к свету, я прочел:

«Тяжкое было падение, но еще тяжелее пробуждение. Побежденным себя не считаю».

Леваневский критически оглядел наше пристанище:

— Твиндек этот производит довольно отвратное впечатление, какая-то сырая яма. А впрочем, сюда приходят только ночевать…

— Что же вы там стоите, проходите в наш салон, — пригласил из полумрака мой сосед, Саша Святогоров.

— У вас, видимо, веселое общество, — заметил Леваневский, присаживаясь на край койки.

— Да вы заглядывайте почаще, Сигизмунд Александрович, — сказал Святогоров. — Днем у нас светло и почти уютно.

На лицо Леваневского легла тень, он внезапно поднялся:

— Когда будете посылать статью, предупредите, пожалуйста, редакцию, что я прошу не сокращать последнюю часть, для меня это важно.

Мы вышли на палубу. Из кают-компании доносился обычный гомон.

— Зайдем, Сигизмунд Александрович?

— Нет, не охотник я до галдежа.

В кают-компании Анатолий Ляпидевский и его штурман Лев Петров сражались в «козла», бросая победоносные взоры на Доронина и Талышева. В углу за столиком сидел нахохлившийся Водопьянов, а над ним с лукавой усмешкой склонился Кренкель:

— У тебя, Мишенька, видать, самый сенокос. Каковы нынче травы?

— Ладно, будет тебе острить! — буркнул Водопьянов, продолжая писать. — Всё смешки да хаханьки…

— Какой смех! Дело нешуточное: из Москвы отправился летчик Водопьянов, а возвращается новое светило художественной литературы. Когда же ты одаришь человечество своим гениальным творением?

— Отвяжись, говорю!..

Большое общество собрал вокруг себя Михаил Сергеевна Бабушкин. Всюду, где появлялся этот обаятельный, задушевный человек, становилось весело. Редко приходилось видеть его хмурым.

До того как стать знаменитым полярным пилотом, Михаил Сергеевич прошел большую жизненную школу: работал мальчиком на посылках, учеником жестянщика, киномехаником, электромонтером. Он был в числе первых четырех русских солдат, обученных летному искусству в 1915 году, когда авиационным частям на германском фронте срочно потребовалось пополнение.

Бабушкин и пилот Томашевский первые применили самолет для разведки морского зверя. Каждую весну Михаил Сергеевич прилетал в горло Белого моря, на остров Моржовец. Поднимаясь в воздух на маленькой амфибии, он отыскивал лежбища гренландского тюленя и наводил на них суда.

В 1928 году Михаил Сергеевич прославился своими полетами при поисках экипажа дирижабля «Италия». Он доказал возможность посадки на дрейфующие льды.

Полярники говорили: «Бабушкину сорок лет, но его энергии и сердца достало бы на двух двадцатилетних». На «Смоленске» Михаила Сергеевича постоянно окружала молодежь. Кипели споры, рождались дерзкие замыслы покорения Центральной Арктики.

Я вернулся на палубу и между громоздкими ящиками стал пробираться к люку твиндека. Теплый южный ветер развел крутую зыбь, нос «Смоленска» захлестывали волны. В бархатнотемной чаше неба полыхали и падали звезды, чертя сверкающий след до горизонта. Еще одна ночь — и мы на Камчатке! Кажется, самый долгий путь — до Петропавловска, а там уже недалеко и Москва…

Заглянув в радиорубку, я отправил две телеграммы. Сообщил командованию камчатских пограничников, что везу более тридцати статей челюскинцев для газеты и прошу, если позволит погода, выслать навстречу легкий самолет-амфибию либо моторный катер. Другая телеграмма была адресована камчатским связистам; меня беспокоило, справится ли петропавловская радиостанция с таким обилием корреспонденции. Начальник рации ответил немедленно: связь с Хабаровском поддерживается несколькими аппаратами, гарантирована быстрая передача пятидесяти тысяч слов.

Погода разрушила мои надежды — океан не утихал, и на самолет нечего было рассчитывать. «Смоленск» приближался к Петропавловску. Там пачками взлетали зеленые, красные, белые ракеты. Мы замедлили ход и невдалеке от обрывистого берега стали на якорь в бухте.

До города, скрытого за скалой, полторы-две мили. В порт мы войдем лишь утром. Неужели и катер не пришлют?.. Одиннадцатый час, палуба опустела. Утесы принимают причудливые формы, всплески моря напоминают шум мотора… Еще четверть часа… Ждать больше нечего. С досадливым чувством поплелся я в твиндек…

— Эй, на «Смоленске»! — слышится глухой голос за бортом.

Не веря своим ушам, подбегаю:

— Катер? Пограничники?

— А вы кто? — спрашивает тот же голос.

— Корреспондент газеты…

— За вами и прибыли.

Стучусь в каюту Копусова. Он выходит вместе с механиком Колесниченко. За борт перекинут легкий веревочный трап, пограничники на катере придерживают его нижний конец. Сунув глубже под бушлат пакет с материалами, лезу через борт, нащупываю ногой скользкую перекладину трапа. Он раскачивается, деревяшки так и норовят выскочить из-под сапог — неприятный спуск! Сильные руки подхватывают меня:

—