История и миф - Юрий Викторович Андреев

в Ронсенвальском ущелье в Пиринеях нападению со стороны местных жителей — басков и был почти целиком уничтожен. Среди погибших был некий граф Роланд. Об этом эпизоде упоминают некоторые французские хроники, изображая его не столь уж значительным событием. Однако в знаменитой поэме «Песнь о Роланде», созданной спустя почти 400 лет после того как это событие произошло, оно представлено уже в совсем ином виде, как грандиозная битва между христианским воинством Карла во главе с Роландом и несметными полчищами язычников-сарацин, которых автор поэмы произвольно подставил на место христиан-басков.

С еще большей исторической путаницей и произволом сталкиваемся мы в другом крупнейшем произведении средневековой эпической поэзии — «Песни о Нибелунгах». За историческую основу этой большой поэмы могут быть приняты события, разыгравшиеся в 437 г. в королевстве бургундов на Рейне. Король бургундов Гунтер был убит гуннами, которые в то время служили правителям Западной Римской империи, и после этого бургундское королевство перестало существовать. В «Песни о Нибелунгах» это событие преображено до неузнаваемости. Центральные эпизоды поэмы (гибель Гунтера и его свиты) происходят не на Рейне, а на Дунае, в царстве гуннов. Царем гуннов здесь назван Атилла (Этцель), который в действительности не имел никакого отношения к избиению бургундского королевского дома, так как владыкой гуннов он стал лишь в 445 г., спустя 8 лет после того, как разыгралась вся эта трагедия. В поэме вообще фигурирует множество лиц, частью вымышленных, частью же существовавших в действительности, которые, однако, никак не могли участвовать в изображаемых событиях. К числу явно вымышленных персонажей можно отнести главных героев поэмы — Зигфрида и Брунгильду, древних героев германской мифологии. Из исторических личностей, живших в совсем иные времена и все же попавших в рассказ о гибели бургундских королей, можно назвать хотя бы Дитриха Бернского, который на самом деле есть не кто иной, как остготский король Теодорих, правивший в Равенне с 493 по 526 г.

И такого рода примеров исторической несостоятельности героической поэзии можно собрать сколько угодно, причем встречаются случаи совсем уж безнадежные, когда выявить историческое ядро сказания, хотя бы в самом приблизительном виде, не удается даже и при помощи самого тщательного анализа. Так обстоит дело, по-видимому, с подавляющим большинством русских былин киевского и новгородского циклов. Фигурирующие в них исторические персонажи (Владимир, Добрыня, Алеша Попович) обычно ставятся создателями эпоса в такие ситуации, в которых их реальные прототипы едва ли когда-нибудь могли бы оказаться в действительности, что делает историзм всех этих героев понятием весьма условным. В сущности, от реальной исторической личности в огромном большинстве случаев остается лишь имя да иногда еще социальный статус. Мифологический элемент здесь явно превалирует над собственно историческим и почти совершенно его поглощает.

Типологически поэмы Гомера стоят, безусловно, ближе к таким образцам средневековой поэзии, как та же «Песнь о Роланде» или «Песнь о Нибелунгах», чем к былинам. Это — монументальный литературный или книжный эпос, представляющий в своем лице высшую ступень в развитии эпической поэзии. Однако материал, которым пользовался Гомер при создании «Илиады» и «Одиссеи», скорее всего представлял собой какое-то подобие русских былин. По всей видимости, это были короткие песни (оймы) о подвигах прославленных ахейских героев, передававшиеся изустно от одного поколения сказителей к другому на протяжении целого ряда столетий. Этот вывод (а сейчас его разделяют и поддерживают очень многие специалисты) основывается на двух моментах. Во-первых, он вытекает из анализа самих гомеровских поэм, в которых многие видят теперь своеобразную поэтическую амальгаму, возникшую в результате переплавки и переработки множества существовавших некогда обособленно друг от друга мотивов, образов, сюжетов. Во-вторых, мы почти неизбежно должны будем придти к такому выводу, если признаем тот совершенно очевидный факт, что в течение ряда столетий (по крайней мере с XII до конца IX в.) в Греции не существовало никакой письменности (линейное слоговое письмо исчезло вместе с микенскими дворцами где-то в конце XIII в., новое же алфавитное письмо появляется лишь в VIII в.) и, следовательно, не было никакой возможности передавать информацию о прошлом иначе, чем посредством устных поэтических или прозаических сказаний.

При устной передаче все эти сказания могли быть лишь очень небольшими по объему и крайне примитивными по форме. Даже если предположить, что изначально в этих сказаниях содержалась какая-то конкретная информация о событиях, происходивших в микенскую эпоху, хотя бы о той же Троянской войне, при многократных переходах из рук в руки она неизбежно была бы утрачена или же подверглась бы сильнейшим искажениям и дошла бы до Гомера изменившейся до неузнаваемости. В своем первоначальном исконном виде могли сохраниться лишь некоторые имена, географические и этнические названия и сопровождавшие их эпитеты. Такие формулы, как, скажем, «владыка мужей Агамемнон», «шлемоблещущий Гектор», «прекраснопоножные» или, в другом варианте, «меднодоспешные ахейцы», «златообильные Микены», «крепкостенный Тиринф» и т. п., образуют стандартные элементы (блоки) эпического повествования и уже в силу этого отличаются большой жизнеспособностью. Они могут пережить века, но это тот минимум, на который мы только и можем рассчитывать, имея дело с таким источником, как Гомер. Ожидать от него сколько-нибудь точного воспроизведения исторических событий, отделенных от его собственного времени хронологическим промежутком в четыре или пять веков, конечно, совершенно бессмысленно.

На это нам могут возразить, что, если даже предшествующая поэтическая традиция и не могла донести до Гомера достаточно надежных свидетельств о Троянской войне и хронологически смежных с ней событиях, он мог и сам реконструировать эти события, используя источники другого рода. Высказывались предположения, что поэт сам выезжал на места событий, о которых он повествует в «Илиаде», что он разыскивал всевозможные памятники старины, чуть ли даже не проводил с этой целью археологические раскопки, что он, наконец, широко использовал документальный материал, восходящий к микенской эпохе, в том числе исторические хроники, записанные то ли линейным письмом Б, то ли каким-то другим способом, неведомо где пролежавшие в течение так называемых Темных веков и затем снова извлеченные на божий свет (полный набор всех этих домыслов можно найти в уже упоминавшейся книге Гордезиани). Встав на путь такого рода предположений, мы незаметно для себя подменяем традиционный образ «великого старца» фигурой совсем иного плана. Теперь это уже — не слепой сказитель, творящий по вдохновению, т. е. так, как подсказывает ему его муза. Теперь это — маститый ученый, исследователь древности, восседающий в своем кабинете, заставленном антикварными предметами, заваленном рукописями или, может быть, глиняными табличками, человек, которому ничего не стоит перевести текст, написанный давно уже забытым его современниками письмом, свободно ориентирующийся в событиях почти полутысячелетней давности. Нужно ли говорить о том, насколько нелепа эта картина, насколько не