Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович

не видно из‑за деревьев, а ходить далеко, когда стемнеет, – здесь не полагается; я и то уже нарушаю многие правила санатории, а тут пришлось бы вдобавок беспокоить соседей поздним возвращением… Это, конечно, единственное, но зато очень для меня серьезное неудобство. Бессонница продолжается и становится, конечно, еще мучительнее от невозможности рассеять ее ночным чтением или писанием…

Сегодня контрабандой ходила в озеро мыться. Милая сестра Бруновская, наверное, пришла бы в ужас от этого, как она приходит в ужас от моего крепкого чая и папиросы.

18 [сентября], понедельник. «Сандомуч» – прекрасный оазис в пустыне нашего безлюдья. Жизнь течет здесь весело, безмятежно и бездумно. Можно отдохнуть от всего…

25 сентября, понедельник. Счет дням потерян. Впечатления как будто старые, а вместе совсем новые. Где и в чем же жизнь? Человек, в особенности женщина, должна воспринимать жизнь через любовь. Все равно какую? Может быть, но для меня – не все равно; в этом – моя трагедия. Здесь передо мной три типа любви: войду ли я в какую-нибудь из них?.. Слегка – да, но по-настоящему – вряд ли; а между тем N. сказал мне, что я – сильно заняла его воображение, несмотря на всю его занятость и весь калейдоскоп лиц, которых он в своей жизни встречал. Я и сама знаю, что я могу занять, но надолго ли? На волнение крови я не отвечаю ничем; для того чтобы вызвать во мне это ответное волнение, нужно серьезное усилие; но настолько ли я действительно интересна, чтобы в нем вызвать потребность быть постоянным в этом напряжении воли и чувства! Есть еще два человека, которые меня интересуют и которых я заинтересовала. Если дело перенесется в город, может быть, из него что-нибудь и выйдет; в противном случае – новые капли горечи. Зачем я такой интимный, замкнутый человек, что до меня нужно долго добираться!

26 сентября. Буриме процветает; им увлекаются все: от старого (А. М. Калмыкова) до малого (юный Гессен)283. Наибольшие таланты, после Васильева, создавшего своего знаменитого «внука» («О наважденье дивных чар! Аэроплан, как стройный лук, Слетел с высот небес в ангар, А там – летал мой юный внук»), проявляют Маггид, серьезнейший востоковед, иудей, чуть ли не раввин, и Тарле. Оба увлекаются как дети, особенно Маггид, оба хохочут так, что нельзя не смеяться, глядя на них. Маггид, например, создал такое четверостишие на заданные рифмы: «По белым карточкам вновь выдача пятимиллионная (задание было: Миллионная, – и все писали об улице284), – сказал сердито мне мой друг-испанец. – Бутылка уксуса, в пакете – соль лимонная И серый порошок под именем “румянец”». Когда мы уже прекращаем игру, он просит: «Ну еще одно, напишем еще» и т. д. Тарле отличился следующим (рифмы задаются самые невозможные!): «Проклятье! вешаюсь на крюк, От твоего укроюсь взора! (Вина я вылакал бурдюк), Бледнее будешь285 ты фарфора» или «Цветов пучок Прекрасен, Зоя, Сбрось колпачок, Тениста хвоя» и др.286

29 сентября. В среду, 27-го, умер Айзман. Он три дня чувствовал себя не совсем хорошо, не выходил из своей комнаты, во вторник ему стало, по-видимому, худо, и администрация санатории отправила его в госпиталь в ночь со вторника на среду (26–27). Вчера, 28, его похоронили на еврейском казанском кладбище287, скромно, с одним кантором. От санатории было на кладбище: 5 человек обсанатов, Лемберг (доктор) и горничная Нина, славная девушка, общая любимица; из Петербурга – никого, кроме родственников. У него, кажется, хорошая жена.

1 октября. Были в Павловске сегодня. Прелестный дворец, лучший и самый симпатичный из всех, которые видели до сих пор. Искусство, вошедшее в жизнь; настоящий вкус, аристократизм духа, благородство и мысли, и чувства. И парк хорош; его не испортило ни время, ни запущенность; осенний беспорядок, занесенные листьями дорожки, желтые деревья придали ему особенную прелесть, грустную и прекрасную в своей поэтической грусти; каждый домик, каждая беседка и памятник живут своей тихой жизнью полугрезы, полусна; все – в прошлом, милом, семейном, уютном… И дорога туда из Сарского приятна.

4 октября. Нехороший сон… Не случилось ли что с мамой?..

6 октября. Сегодня ночью написала об Айзмане. Писалось искренно и хочется прочесть288.

10 октября. Уезжаю. Очень грустно. Хорошо пожилось тут, отдохнула, почувствовала себя опять человеком. Собственно, даже больше (впрочем, в некоторых отношениях это больше, а в других – и меньше, пожалуй): почувствовала себя женщиной, а не каким-то несчастным «равноправным существом» (вроде того – «нечто в подряснике», как прозвал когда-то Костомаров Е. В. Балобанову после их первого свидания, по словам самой Екатерины Вячеславовны)289.

16 октября. Вчера был проливной дождь, когда я подъезжала к Сарскому. Аллея от вокзала до заставы уже почти не укрывала от ливня, т. к. листья на ней почти совсем облетели. Только во второй половине, где начинаются дубы, листва еще держится; она стала уже совсем ржавой, и недолго ей ждать своего череда. И все-таки хорошо! И в дождь, и в грязь, и в мокрое, серое небо – хорошо! Я сразу ожила, войдя в аллею.

Встретили меня тепло и хорошо. В моем чердачке живет Н. Ф. Ольденбург290, милая девушка и прекрасный человек.

Грустно было увидеть этот чердачок и знать, что он уже не твой и ты в него больше не вернешься… Я, как кошка, привыкаю к месту, а в Сарском мне дорог, кажется, каждый уголок. Впервые за столько лет я опять почувствовала себя хорошо душою! Это что-нибудь да значит. Спасибо всем им за это! N. на прощанье сказал мне нечто, что вызвало много разных мыслей в вагоне. Увидимся ли мы в городе? Город так засасывает все и вся…

Вечером. Нестор Александрович рассказал мне о первой лекции Павлова в этом году. Вместо физиологии он объявил, что побеседует со студентами о более существенном, и начал разбирать «Азбуку коммунизма»291, да так, что в аудитории, набитой битком и наполовину состоящей из рабфаковцев, стоял хохот. А один какой-то голос пробасил вслух: «Над кем смеетесь – над собой смеетесь!» По какому-то случаю Павлов навел речь на Александра II, порицал убийство его и восхвалял его добрые чувства, гуманность и любовь к народу, которая выразилась в отмене им крепостного права. Опять какой-то голос, на этот раз – возражение и протест против слов Павлова: «И вовсе не из любви и гуманности, а потому что был вынужден на это самим народом…» Павлов даже на стуле подскочил, стукнул кулаком по столу и крикнул на всю аудиторию: