Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович

хотя бы часть всех этих скучных и неблагодарных забот и обязанностей. Я сегодня все утро возился с этой комиссией (по ремонту здания?)301, надрывался в этих бесконечных, ни к черту не ведущих разговорах…» и т. п. казанскую сироту в этом же приблизительно роде, после чего он встал и поспешно вышел, не дав мне ни слова ответить.

Остальные сидели, опустив глаза и носы в свои бумаги.

Я была возмущена и взволнована, т. к. несколько раз пыталась возражать, но он прерывал меня, не слушая и продолжая свое.

Через несколько минут Модзалевский вернулся и стал что-то искать в шкафу.

В это время пришла О. Н. Гофман, отозвала Измайлова в конец нашего коридора и там говорила с ним о своих делах.

Я встала, подошла к ней и тихо попросила ее выйти на время, и когда она ушла, подошла к Модзалевскому и начала ему приблизительно так:

– Вы не дали мне ни слова ответить на ваши – не знаю уж, замечания или рассуждения…

– Ну да, я, конечно, всегда с замечаниями… – перебил он меня быстро.

– …но так как вы начали ваш разговор здесь, то и я здесь же хочу ответить вам, – перебила я его в свою очередь.

– Вы, кажется, ничего не имели против того, чтобы я говорил здесь, но теперь, по обыкновению, передумали.

– Я не передумала и сейчас ничего не имею против разговора здесь, но желаю вам ответить именно здесь, потому что ни Елена Борисовна (Покровская), ни Борис Иванович (Коплан), которые слышали ваши слова, по всей вероятности, не знают даже, какие причины их вызвали, потому что вчерашнего разговора моего с Х [Измайловым] они, вероятно, не слышали, я разговаривала с Х [Измайловым] вполголоса, и мне очень хорошо понятно ваше побуждение выставить меня в их глазах – как это бывало и во многих других случаях – каким-то не то демагогом, не то еще чем-нибудь, всегда всем недовольным и стремящимся возбуждать против вас общее недовольство (сознаю теперь, что слово о демагогии вырвалось совершенно некстати, но я была слишком взволнована и, как всегда в таких случаях, говорила не то, что надо!). Повторяю, разговора моего с Х [Измайловым] никто не слыхал, но сейчас я повторю то, что сказала ему вчера. Да, я считаю невозможным подписать письмо от коллектива, которого не существует, по делу, о котором нам ничего не было сказано перед этим…

– Те, кто бывали здесь на праздниках, слыхали об этом, – опять перебил он меня, ввернув, по обыкновению, шпильку по поводу моего отсутствия на праздниках, хотя им же были объявлены двухнедельные каникулы с дежурствами, и в свой дежурный день я была на месте. И затем, не дав мне продолжить, продолжил сам, поспешно направляясь к выходу: «Как это все мелочно, как неглубоко, как несерьезно, только свое самолюбие на первом плане!302»

– Тут не самолюбие, а принцип, отстаивание своих прав, которых вы не желаете признавать… – но Модзалевский уже повернулся и вышел.

Я едва держалась на ногах от возмущения этим умышленным и сознательным передергиванием, этой умышленной и сознательной тенденцией унизить и оскорбить меня всегда и во всем, зная, что я не сумею ответить тем же, благодаря своей нервности, которую он же развил во мне до чудовищных размеров за все годы нашей совместной работы.

Я едва дошла до дому и там разрыдалась, когда еще дома получила добавку, но уже другого характера…

Да, может быть, прав был Нестор Александрович, когда сказал мне на прощанье: «Поменьше обращайте внимание на людей и поменьше считайтесь с ними; вы ведь все-таки человек сильный…» – «Была когда-то!..» – могла бы я ответить ему, а теперь я разбитая на все нервы кляча, нравственный калека, больной человек, если только человек еще…303

25 января. Вчера я кончила «Жана Кристофа»304, а сегодня взялась перечитать «Воскресенье»305. Как это последнее отвратительно и с художественной стороны, и по психологии, и по мироощущению и миропониманию. В первом – возвышающее, очищающее и бодрящее дух понимание жизни, примирение с нею в высшем восприятии ее; во втором – одна злоба, ненависть к жизни и к людям, грубое, бесчеловечное, лишенное божества созерцание мира при словах любви и Бога на языке. Как нельзя яснее почувствовала я тут впервые всем существом своим, нутром все многовековое влияние духовной культуры Запада на человека Запада, истинной, высокой культуры, и сущность нашей примитивной культуры славянской в ее влиянии на славянина Толстого. Толстой и соприкасался с культурой Запада, и знал ее умом получше моего, но не впитал ее в себя нутром, не поддался ей, как слишком русский человек, остался чужд ей. Действительно, как далеки большинству нас, русских, эти духовные достижения, являющиеся плодом многовековой культуры даже, может быть, и не прямых предков, а всего народа вообще, этого благородного, почти гениального француза Роллана. Даже Гюго, которого я мало любила до этих пор (теперь я с большим удовольствием перечитала «93» и наслаждаюсь перечитыванием «Notre Dame de Paris»306), – насколько он могучее в своем гуманном парении и героическом пафосе Толстого с его «Войной и миром», которую я еще недавно так любила (а теперь и ее не хочется перечитывать). Из всех наших писателей только два человека возвысились до западноевропейского величия духа и понимания жизни в ее созерцательном целом – это Пушкин и Достоевский; но зато они и воспитали себя на культуре Запада, они восприняли ее и переработали в себе, дав – в лице Достоевского – гениальный синтез (да, собственно, и Пушкин дал этот синтез, хотя, может быть, и труднее вскрываемый).

Роллан вернул меня за эти дни к жизни, насколько это для меня возможно; он заставил опять и опять пересмотреть себя, подумать над собой и окружающим, он собрал воедино не совсем еще умершие силы и способности духа, а Толстой… он грозит и может опять разорвать с трудом достигнутое самочувствие, он грозит и может опять поселить разлад, отвращение к жизни и людям, разлагающую дух злобу и мертвый пессимизм. Но буду бороться, вспомню свою давнишнюю горячую молитву: «Господи, пошли мне все муки Гоголя и в тысячу раз больше, но дай совершить великое…» – и пусть путеводным светом в этой борьбе будет мне образ всечеловека Кристофа, победившего жизнь, прошедшего через нее очищенным, возвышенным, умудренным и примиренным. Конец должен быть в великом, в Боге, хотя бы реальный бог и не существовал…

30 января. Вчера я слушала музыку Терещенка: 2 квартета, соната для скрипки с роялью и