Майкл Каллен: Продолжение пути - Алан Силлитоу

— Ты всегда оглядывался, — продолжала она, — в поисках любой возможности уйти от меня. Но ты держал меня, как собаку, прикованную к столбу, как твоего большого, свиноголового отца.

Она была наполовину права, потому что в первые годы моего пребывания в Верхнем Мэйхеме, после восемнадцати месяцев заключения, меня тоже преследовала мысль об уходе от нее. Я задавался этим вопросом, даже прежде чем пойти выпить в деревенский паб, почему я не сделал этого, не накинул на плечо мой дорогой транзисторный радиоприемник и заветный японский бинокль с зум-объективом и не ушел. Потом эта идея показалась мне глупой, хотя она сохранялась более года и, наконец, была вылечена мудрой юной Бриджит, предложившей мне во время прогулок действительно брать с собой радио, бинокль, банковскую книжку и банковскую книжку, ее, а также детей, так что, если бы я не вернулся, это не имело бы значения, потому что все, что я ценил, немилосердно навалилось бы на меня — так что я не мог не вернуться, хотя бы хотя бы чтобы разгрузить свое бремя, а к тому времени я буду слишком утомлен, чтобы беспокоиться.

Я был опечален и полон гнева, когда положил трубку. Она, конечно, усвоила мой язык за время, проведенное вместе, поэтому была не совсем права, когда говорила, что я ей ничего не давал.

Получив призыв о помощи от моего старого приятеля Билла Строу из Лондона, все, что я мог сделать,  это запереть дом и отправиться выяснить, почему он хотел меня видеть, и, возможно, узнать, что нас ждет в будущем, прежде чем Бриджит оправится от припадка и вернется, чтобы вести себя как прежде. Если бы между нами было все кончено, я бы ничего не мог поделать, хотя в такую окончательность было трудно поверить, потому что, по моему опыту, единственной последней вещью была смерть, и я никогда не был бы к этому готов.

Сравнения были болезненными, поэтому я размышлял о своем разрыве с Бриджит, который не был агонией, потому что был знаком. Казалось, она ушла только вчера, но неожиданная жестокость ее ухода с детьми вырвала две недели из моей жизни, оставив рану настолько свежую, что она никогда не заживет. Я едва мог объяснить последующие дни, кроме как сказать, что это был кошмар, часы страданий от размышлений о моей утрате и неослабевающая боль от мыслей о том, как поживают дети.

На лестницах и столах валялись остатки еды и пустые бутылки из-под виски, но, закрывая в то утро дверь десятидневного свинарника, я понял, что испытание железом было пройдено. Следы пережитого затронули меня настолько глубоко, что, казалось, катастрофа не оказала на меня никакого воздействия.

Жизнь продолжается, подумал я, устроившись на место в первом классе по дешевому дневному билету второго класса, засунутому в карман моей куртки. Вообще-то жизнь продолжалась с тех пор, как я родился, без моей особой помощи, поэтому не было никаких оснований предполагать, что она не продолжится до того дня, когда я неизбежно и навечно потеряю сознание. Даже когда мое существование казалось слишком болезненным, чтобы продолжаться, или слишком хорошим, чтобы продолжаться вечно, я смотрел со стороны на ее выходки. После моего заключения в тюрьме десять лет назад я предпочитал идти параллельно жизни, а не посередине, как гренадер. Но я всегда был в ней по шею.

Я потянулся к «Таймс», оставленной кем-то, вышедшим в Кембридже. На первой полосе была обычная фотография террориста с шарфом на голове, пытающегося улыбаться по-королевски, а внутри был снимок восьмилетнего ребенка с автоматом Калашникова, который, как я предполагал, фотограф поручил ему за фунт держать так, чтобы получился хороший снимок.

В тридцать пять лет в моих волосах появилась седина, что меня удивило, так как я считал, что никогда не беспокоюсь и ни за что не переживаю. Жизнь была спокойной, и ничто не могло оправдать этот намек на возникновение в ней проблем. Беспокойство о том, что я не волнуюсь, только усугубит ситуацию. Бриджит указала на серые кучки пепла в моей голове, как будто это были следы зверя, который всегда там прятался, и потрепала их, чтобы проверить, настоящие они или нет.

Я надеялся, что замученное выражение моего лица в вагонном зеркале, испортившее мою почти красивую внешность,  было только временным.

Больше всего я боялся облысеть, как тот высокий, худощавый, похотливый старый придурок Гилберт Блэскин, с которым мне пришлось сталкиваться в юности. Что касается моей матери, то о ней не было слышно уже несколько месяцев, с тех пор, как старик начал свой новый роман. Пока он работал, он больше не мучил ее, а это означало, что она не могла  ему достойно ответить. Время от времени они разбегались в противоположных направлениях, чтобы не убить друг друга, а, поскольку Блэскин был писателем, это получалось хорошо.

Я представлял, как прихожу в квартиру и нахожу их мертвыми на циновке у двери, с тесаком в ее руке и топором в его. Они поразили друг друга в сердце в одну и ту же секунду и с мгновенным эффектом, хотя я думал, что более вероятно, что, когда один будет мертв, другой будет настолько ранен, что его или ее будут катать в инвалидной коляске  в течение некоторого времени, пока он или она живы. Мать или отец — мне было все равно кто — бормотали упреки в мой адрес, называя причину их падения. После ужасной борьбы я поднял бы коляску на вершину башни почтового отделения и отпустил ее, надеясь, что порыв ветра вынесет ее в окно больницы Миддлсекса, где персонал сможет принять ее, как непрошеный подарок от меня.

У моей ирландской матери пятидесяти с лишним лет была фамильная калленовская копна волос, которая была должным образом передана мне по наследству и которую ей беспутная жизнь несколько проредила, не дав ей выглядеть моложе тридцати пяти лет. Я никогда толком не знал, была  она ирландкой или нет, и она тоже, но она не могла вынести мысли, что ее примут за англичанку, тем более что Блэскин был довольно чистым представителем английской породы — по крайней мере, как она часто говорила, в его таланте к обману и многогранности его пороков. Я не хотел следовать ни тому, ни другому, но, будучи тщеславным и любящим удовольствия, я надеялся, что буду ближе к матери в том, что касается сохранения волос до ста десяти лет, хотя временами мне было больно, что тридцатипятилетнему парню вообще следовало бы