Земля и грёзы о покое - Гастон Башляр

метафизику покоя мы предприняли попытку охарактеризовать его наиболее непреложные психические тенденции. Если взять покой в его человеческих аспектах, над ним с необходимостью будет доминировать инволютивная психика. Уход в себя (le repliement sur soi) не может оставаться абстрактным понятием. Он наделяется повадками свертывания, тело становится объектом для самого себя и касается самого себя. Стало быть, для нас оказывается возможным привести образы этого свертывания.

Мы рассмотрим образы отдыха, убежища, укорененности. Несмотря на весьма многочисленные их разновидности, вопреки очень важным различиям в их внешнем виде и формах, мы призна́ем, что все эти образы являются если не изоморфными, то, по крайней мере, изотропными: все они советуют нам произвести одно и то же движение возвращения к истокам покоя. Например, дом, чрево и пещера отмечены одной великой чертой возвращения к матери. В этой перспективе повелевает и руководит бессознательное. Онирические ценности становятся все более стабильными, все более регулярными. Все они устремлены в сторону абсолютизации ночных, подземных сил. Как пишет Ясперс, «подземные силы не желают, чтобы их считали относительными, и если они, в конечном счете, торжествуют, то без посторонней помощи»[2].

Именно этими ценностями абсолютного бессознательного мы руководствовались в поисках подземной жизни, которая для стольких душ является идеалом покоя.

Часть I

Глава 1

Грезы о материальной сокровенности

Вы хотите знать, что происходит внутри вещей, и довольствуетесь созерцанием их внешнего вида; вы хотите вкушать сердцевину дерева, а сами возитесь с его корой.

Франц фон Баадер[3]

Мне хотелось бы стать подобным пауку, вытягивающему из живота все нити своего произведения. Пчела мне ненавистна, а мед для меня – продукт воровства.

Джованни Папини[4], «Конченый человек»

I

В «Секретах зрелости» Ганс Каросса[5] пишет: «Человек – это единственное создание на земле, у которого есть воля к заглядыванию внутрь других созданий» (Trad., р. 104). Воля к заглядыванию внутрь вещей делает зрение проницательным, проникающим. Она превращает зрение в некое насилие. Она обнаруживает слабое место, трещину или щель, через которые можно силой выведать секрет скрытых вещей. По поводу этой воли к заглядыванию внутрь вещей, к подсматриванию того, чего не видно, чего не следует видеть, формируются странные напряженные грезы, грезы, из-за которых морщится межбровье. Речь идет уже не о пассивном любопытстве, дожидающемся поразительных зрелищ, но об агрессивной, в этимологическом смысле надзирательской (inspectrice) любознательности. Вот, например, любопытство ребенка, ломающего игрушку, чтобы посмотреть, что у нее внутри. Если эта любознательность взломщика и в самом деле естественна для человека, то разве не удивительно (скажем это мимоходом), что мы не сумели дать ребенку игрушку, обладающую глубиной, игрушку, которая действительно платила бы за глубинную любознательность? Мы набили Петрушку опилками и еще удивляемся, что ребенок в своей воле к изучению анатомии ограничивается тем, что рвет его одежду. Мы помним лишь о потребности разрушать и ломать, забывая, что действующие силы психики притязают на то, чтобы отвлечься от внешнего вида и увидеть нечто иное, потустороннее, внутреннее, словом, избежать пассивности видения. Как натолкнула меня на мысль Франсуаза Дольто, целлулоидная игрушка, игрушка поверхностная и производящая ложное впечатление тяжести, несомненно лишает ребенка множества полезных для психики грез. Некоторым детям, имеющим массу интересов и жадным до реальности, психоанализ, знающий детей, справедливо рекомендует игрушки крепкие и тяжелые. Игрушка, наделенная внутренней структурой, дала бы нормальный выход пытливому взгляду, воле к разглядыванию, которому необходимы глубины предмета. Но то, чего не умеет делать воспитание, воображение совершает наудачу. Воля к разглядыванию выходит за пределы панорамы, предстающей спокойному зрению, и объединяется с изобретательным воображением, которое предвидит перспективу тайного, перспективу внутреннего мрака материи. И как раз эта воля к заглядыванию внутрь всех вещей сопрягает материальные образы субстанции со столькими ценностями.

Ставя проблему субстанции в плане материальных образов, мы были поражены тем, что столь многочисленные, столь изменчивые, а зачастую и столь смутные образы поддаются такой легкой классификации по различным типам перспективы скрытого. К тому же эти разные типы помогают уточнению определенных оттенков чувства любопытства. Возможно, классификация объективных образов могла бы впоследствии дать темы, интересные для изучения субъективной сокровенности, для исследования психологии глубин. К примеру, саму категорию экстравертов необходимо разделить согласно планам глубины, на которые расходуются интересы экстраверта. А тот, кто грезит о планах глубины в вещах, в конце концов начинает определять планы различной глубины в себе самом. Всякая теория образа зеркальна по отношению к психологии воображающего.

Вкратце перечислим четыре различных типа перспективы:

1. Отмененная перспектива;

2. Диалектическая перспектива;

3. Перспектива изумления;

4. Перспектива бесконечной субстанциальной напряженности.

II

1. Ради того, чтобы расклассифицировать все элементы взаимодействия образов, сначала назовем (на весьма философский и догматический лад) отмененной перспективой категорический отказ, резко обрывающий всякое любопытство, устремленное внутрь вещей. С точки зрения таких философов глубина в вещах есть иллюзия. Над всей вселенной распростерто покрывало Майи, покрывало Исиды, вселенная и есть покрывало. Человеческая мысль, человеческая греза, как и человеческое зрение, во веки веков могут иметь дело лишь с поверхностными образами вещей, лишь с внешней формой предметов. Сколько бы человек ни долбил скалу, ему суждено обнаружить там лишь скальную породу. Продвигаясь от скалы (rocher) к скальной породе (roche), он может «забавляться» сменой грамматического рода, но, сколь бы необычными ни были такие инверсии, философа они не волнуют. Глубина для него – иллюзия, а любопытство – бред. С каким же презрением к детским грезам, к грезам, вызревания которых не в силах вызвать воспитание, он обрекает человека на пребывание – как он любит говорить – «в плане феноменов»! К этому запрету помыслить в какой бы то ни было форме «вещь в себе» (о которой, между тем, продолжают мыслить) философ часто добавляет афоризм: «Всё только мнимость». Бесполезно заглядывать, еще бесполезнее воображать.

И как же у этого глазного скептицизма может быть столько пророков, если мир настолько прекрасен, глубинно прекрасен, прекрасен в своих глубинах и в своих субстанциях? Как не увидеть, что природа обладает глубинным измерением? И как избежать диалектики двусмысленного кокетства, которое у стольких организованных существ прибегает к выставлению напоказ и сокрытию так, что сама их организация живет в ритме маскировки и бахвальства? Сокрытие – изначальная функция жизни. Это необходимость, связанная с экономией, с накоплением запасов. А у внутреннего имеются столь очевидные функции мрака, что для того, чтобы расклассифицировать грезы о сокровенности, следует наделить первостепенной важностью