Когда солнце погасло - Янь Лянькэ

и его соседи с южной стороны. Деревня наша называется Гаотянь. В деревне Гаотянь есть улицы и переулки, рынок, городская управа, банк, почта и полицейское отделение, поэтому на самом деле наша деревня — не просто деревня, а город. Деревня называется Гаотянь. И город называется Гаотянь. А уезд называется Чжаонань[1]. Наверное, вы и без меня знаете, что подданные Срединного государства издревле верили, что их государство лежит посередине всего мира, потому и назвали его Срединным государством. А жители Центральной равнины верили, что она расположена в самом центре Срединного государства, потому и назвали ее Центральной равниной. Это не я придумал, так дядюшка Янь написал в своей книге. Наш уезд находится посередине Центральной равнины. Наша деревня стоит посередине уезда Чжаонань. Выходит, деревня наша стоит посередине всего Срединного государства. Посередине всего мира. Не знаю, правду ли пишет дядюшка Янь. А только никто его не поправлял. Еще каждая его книга доказывает, что наша деревня, наша земля находится посередине всего мира, для того он и пишет книги. Но сейчас больше не пишет. Много лет ничего не пишет. Исписался. Пересох. Видно, столько книг написал, что устал от мира. Надумал уйти куда глаза глядят и жить отшельником. Затвориться одному. Видно, не сумев рассказать бумаге, что случилось той ночью, дядюшка Янь помер как писатель. А как человек не помер, но запропастился невесть куда. Потому я стою перед вами на коленях и хочу попросить еще об одном. Боги. Будды и бод-хисатвы. Гуань-ди и Кун-мин[2]. Звезда Вэньцюй, звезда Тайбо и Ду Фу[3]. Сыма Цянь, Чжуан-цзы и Лао-цзы[4]. И все остальные другие и прочие. Молю, подайте ему немного вдохновения. Пусть вдохновение прольется на него затяжными дождями. Пусть он воскреснет как писатель. И в три счета напишет свою книжку «Человечья ночь».

Бо-ги. Человечьи боги. Молю, сохраните нашу деревню. Сохраните наш город. Сохраните писателя Янь Лянькэ. Я читал его книги. Мы соседи, поэтому я читаю книги, которые он пишет и посылает из мира домой, «Стечение времени», «Горше воды», «Ленинские поцелуи», «Начало шестого»[5].

«Сын деревни Динчжуан», «Чертовокнижие»[6] и еще другие. Я все их прочитал, все проглотил. Должен вам честно сказать, читать его книги — все равно как жевать глазами сухую траву на зимнем пустыре. Как глотать испорченные, гнилые, мертвые паданцы. Но других книг у меня нет, вот я и радуюсь сухим паданцам и мертвой траве. Кто виноват, что я такой глупый. Кто виноват, что голова у меня туго соображает. Кто виноват, что я кончил начальную школу и теперь целыми днями не могу найти себе занятия. Все-таки его книги написаны иероглифами. А я хоть и глупый, но люблю иероглифы. Так люблю, что даже «Тысячелетний календарь» несколько раз прочел от корки до корки. Наизусть выучил все земные стволы и небесные ветви[7].

В начале осени дядюшка Янь решил написать книгу о той ночи и снова перебрался в нанятый трехкомнатный дом у водохранилища к югу от города. В трехкомнатный дом с отдельным двором. Закрыл себя там, как в тюрьме. Просидел он в том доме целых два месяца, но даже начала истории не написал, только разбил чернильницу и забросал пол исписанной бумагой. Не знал, как подступиться к непридуманной истории о той ночи того дня того месяца и года, совсем как я сейчас стою на коленях и не знаю.

Он отчаялся писать.

Отчаялся жить и не рассказывать истории. Однажды я видел, как он грызет ручку — ручка заживо треснула и раскрошилась у него во рту, и на зубах у него захрустело, и он выплюнул пластиковую крошку на письменный стол и принялся биться головой о стену, точно у него до смерти раскалывается голова. И еще стукнул себя кулаком по груди, точно хочет выбить оттуда всю кровь. И слезы гроздьями винограда повисли на его щеках, но вдохновение все равно не летело к нему навстречу, как не летит дохлый воробей.

Тогда раз в несколько дней я приходил к заброшенному крематорию искать Цзюаньцзы. Заодно навещал дядюшку Янь Лянькэ, относил ему овощей и лапши. Фруктов, масла и соли. И брал у него новые книжки. Но в тот день я принес ему шпината и соевого соуса, а он стоял в дверях, смотрел на горный склон, на гладь водохранилища, и лицо его было глухим, как кирпич, вынутый из старой стены.

— Отнеси все в дом.

Сказал, не глядя на меня, и голос его звучал тихо, словно пыль, упавшая с кирпича. Пыль, повисшая в воздухе. Я прошел в дом, поставил пакет с едой у него на кухне. Потом заглянул в южную комнату, где он спит и сочиняет истории, хотел взять себе «Чертовокнижие» и увидел, что серый кирпичный пол заплеван комками исписанной бумаги, словно мокротой умирающего. И вот тогда я понял, что он исписался. Что в голове у него пересохло. И ничего не пишется. Что сердце его смутилось и хочет умереть. Я растерянно вышел из комнаты и в самом деле увидел, как он шагает к воде. Словно призрак к своей могиле. И вот тогда я решил, что пройду пятьдесят шесть петляющих ли[8] и взойду на самую высокую гору хребта Фунюшань ради нашей деревни. Ради города. Ради нашей земли и людей, что живут на земле, и ради дядюшки Яня, ради Янь Лянькэ, расскажу вам, что случилось тем вечером и той ночью. Прошу вас — боги — сохраните нашу деревню, город и людей. Сохраните день и ночь. Сохраните кошек и собак. Сохраните писателя Янь Лянькэ, у которого сломались все перья и высохли все чернила. Пошлите ему вдохновение и просветление. Пошлите ему столько небесной бумаги и небесных чернил, чтобы вовек не истратить. Чтобы он мог писать и жить дальше. Чтобы он в три счета написал свою книжку «Человечья ночь», и чтобы все мои родные в той книжке были хорошими.

КНИГА ПЕРВАЯ

Первая стража. В человечьи головы залетели дикие птицы

1.(17:00–18:00)

А теперь откуда начать.

Отсюда и начну.

Был шестой лунный и седьмой солнечный месяц, самая жаркая летняя пора, а шестого числа шестого лунного месяца жара стояла такая, что у земли трескались кости и выламывались суставы. Все волоски на земной коже превратились в золу. Ветви засохли, листья опали. Цветы завяли, плоды облетели. С деревьев крошечными мумиями падали гусеницы — падали