Страсть. Женская сексуальность в России в эпоху модернизма - Ирина Анатольевна Жеребкина

Женское как нарушение каузальности

Однако возможно также ещё одно, третье прочтение этой сцены, фокусирующееся на позиции самой Веры Засулич. Гипотеза этого прочтения состоит в том, что женское молчание и отсутствие, которые мы наблюдаем в суде, являются изначальным состоянием женской страсти, а не её следствиями. Женская страсть – это то, что существует вначале, а все последующие события – акт революционного террора, выстрел в Трепова, допрос, судебное разбирательство, активные действия председателя окружного суда А. Ф. Кони, внимание царя, присяжных заседателей, судебной публики – совсем не являются причинами тотального молчания Веры Засулич: скорее, они представляют собой некоторые почти терапевтические эффекты, способствующие тому, чтобы не позволить женщине окончательно ускользнуть в глубокую непреодолимую депрессию и абсолютное отсутствие. Другими словами, все эти действия и вся постановка судебного процесса – скорее выполняют функцию набора социальных шоков (подобных медицинским электрошокам), позволяющих временно переключить её внимание. Конечно, действие этих шоков – шоков, связанных с попыткой убийства, последовавшего ареста и суда – несоразмерно интенсивности женского отсутствия: однако такой мощности шок может позволить хотя бы на время предоставить ей паузу и возможность для проявлений социальной активности.

В этой связи можно вспомнить топологию женского Рене Жирара, в которой женское понимается как находящее на спасительной дистанции от всякого социального действия. При этом женское связано у Жирара с функцией соблазна, осуществляя которую оно репрезентирует себя – и прежде всего атрибуты своего тела – мужскому субъекту, обольщает его и вовлекает в глубину «низкой», с точки зрения «мужского духа», сексуальной страсти. То есть первоначально история гендерных отношений определяется, по Жирару, топологией падения мужской духовности. Его итогом становится нарушение этой топологии вследствие рокового соблазнения женщиной, устанавливающей приоритет телесного начала над духовным.

Однако история Веры Засулич, представленная в Воспоминаниях А. Ф. Кони в контексте «большой русской истории», предлагает другую топологию женского. Исходной ситуацией этой истории является структура женского отсутствия, предполагающая неспособность женского субъекта осуществить процедуру самоопределения и саморепрезентации и обуславливающая сведение женского к фигуре пустоты, пустого означающего.

В терминах этой гендерной топологии именно мужской субъект выступает в качестве того, кто предлагает себя и своё тело женщине, кто репрезентирует себя перед ней как объект ее отсутствующего взгляда. Именно мужчина стремится привлечь ее внимание, посредством различных активных действий и жестов – жеста репрезентации милитаристского тела генерала Трепова, подставляющего себя под женский выстрел; справедливого и добропорядочного тела А. Ф. Кони, виртуозно разыгрывающего процедуру судебного заседания; и, в конце концов, закулисного и симулятивно поддерживающего универсальный порядок царского тела – и все это лишь для того, чтобы удержать ее внимание и вырвать ее из ее небытия: другими словами, чтобы вернуть ее в мир социальной реальности как таковой.

Сюжет освобождения женщины мужчиной из ситуации отсутствия посредством совершения некоторого радикального трансформативного действия хорошо известен в мировой литературе (например, жест поцелуя в Спящей красавице). В истории же Веры Засулич «нормальный» порядок взаимодействия причин и следствий в процедуре женского освобождения мужчиной нарушен: то, что можно было бы рассматривать как следствие – феномен женского отсутствия во время судебного заседания, репрезентируемый молчанием Веры Засулич, оказывается более изначальным и значимым действием, чем то, что может быть расценено, как его причина – выстрел в генерала Трепова как шок, пробуждающий женского субъекта к действию. Статус женского отсутствия в ситуации Веры Засулич становится основополагающим и производительным: его интенсивность создает парадоксальную логическую фигуру, в которой следствия начинают действовать до причин и при отсутствии причин.

Что в данном случае является значимым для понимания феномена женской субъективности, конституирующейся посредством механизма страсти? Очевидно, анализируя ситуацию молчания Веры Засулич, можно было бы в первую очередь сделать вывод о том, что в условиях патриархатной культуры сама структура женской субъективности может возникнуть только благодаря активности мужского субъекта (в данном случае – это Нечаев, Трепов, А. Ф. Кони, царь). Однако возможен и другой вывод: феномен женской субъективности самостоятельно конституируется как структура отсутствия субъекта, детерминированного каузальной цепью. Женский субъект и есть тот разрыв, та брешь, которая отделяет причину от ее следствия. Другими словами, что есть эта женская страсть, которая подрывает нормативную каузальную связь между действиями и стимулами, как не основополагающий жест субъективизации, примордиальный акт свободы, женский отказ быть вписанной в универсальную сеть причин и следствий?..

«Убивать»: феминистские интерпретации

Представим себе почти невозможную ситуацию: как современная западная феминистская теория могла бы проинтерпретировать это событие покушения молодой русской женщиной на жизнь царского генерала?… Как известно, существует достаточно много западных (преимущественно американских) исследований истории женской сексуальности в России: прежде всего работы Ричарда Стайтса, Лоры Энгельштайн, Стефани Сандлер, Элен Гощило и других. Однако это преимущественно интерпретации историков-славистов: их методология не предполагает использования методов феминистской теории. На сегодняшний день женская субъективность в России или русский феминизм не стали предметом анализа феминистской философской теории.[89] Итак, если бы жизнь и поступок знаменитой русской террористки (Веры Засулич) стали объектом анализа критической феминистской теории, какие бы интерпретационные стратегии могли бы быть предложены в таком типе научного дискурса?

1. Прежде всего, феминистские теоретики могли бы подвергнуть деконструкции фаллоцентристскую фигуру А. Ф. Кони, как претендовавшего на роль инстанции господствующего означающего в процессе судебного разбирательства и в деле Веры Засулич в 1878 году. Фаллос как означающее понимается в современной феминистской теории не как структура стабильной идентичности, а, скорее, как знак своего собственного замещения: фаллическое – это такой элемент в структуре, который маркирует чистое различие; другими словами, такое присутствие, которое маркирует чистое отсутствие.[90] Фаллос, таким образом, представляет не абсолютное означающее и соответствующий ему символический порядок, из которого, по мнению феминистских учениц Жака Лакана 60-х годов, исключена ситуация женского, но репрезентирует, скорее, форму символизации как таковую (но не форму объективности).

Поэтому присутствие А. Ф. Кони как фаллической фигуры власти на судебном процессе в качестве председателя окружного суда и в ходе подготовки процесса Веры Засулич очевидно было бы оценено современными феминистскими теоретиками как амбивалентное: присутствует ли в данном случае феномен женской жертвы (Вера Засулич) как таковой, если место власти – фаллическое место – пусто?…

2. Но если место власти пусто, то что можно сказать об особенностях тех женских идентификационных политик, которые были вызваны и спровоцированы страстью русской террористки Веры Засулич? Вспомним, Вера Засулич избегала на допросе и на суде смотреть кому-либо в глаза: она поднимала глаза кверху. Потому что,