Страсть. Женская сексуальность в России в эпоху модернизма - Ирина Анатольевна Жеребкина

Ее «невинный» взгляд как взгляд жертвы делает нас виновными – и мы стремимся занять по отношению к нему другую дистанцию: дистанцию сочувствующих. Травматический для нас момент заключается в том, что мы не знаем, почему жертва страдает. Классическая философская традиция учит нас, что все жертвы в истории не напрасны: например, герой жертвует собой ради светлого будущего либо ради счастливой жизни возлюбленной. Современная топология жертвы такова, что жертва не знает, почему все, что случается с ней, столь ужасно. Происходящему с Верой Засулич ужасу нет объяснений. Место власти пусто, студент Боголюбов не является причиной её поступка, старое тело Трепова вообще не несет никакого смысла и ничего для нее не значит (Трепов, как известно, даже испытывал комплекс вины перед императором за то, что не умер от выстрела Веры Засулич. «Рассказывали, – пишет в своих Воспоминаниях А. Ф. Кони, – что Трепов, страдавший от раны, исход которой еще не был вполне выяснен и мог грозить смертью, продолжал все-таки “гнуть свою линию” и сказал на слова участия государя: “Эта пуля, быть может, назначалась вам, ваше величество, и я счастлив, что принял ее за вас”, – что очень не понравилось государю, который больше у него не был и вообще стал к нему заметно холодеть…»[91]). Вся эта история в таком контексте – это история жертвы без причины: поэтому ее взгляд делает нас бесконечно виновными. Поэтому – вместе с судом присяжных – мы оправдываем Веру Засулич.

Но давайте не забывать: место власти пусто!

Событие встречи с фигурой жертвы, как подчеркивает современная феминистская теория, не является безопасным. Жертва играет важную роль в функционировании соблазна, включающего соблазнение жертвенным телом как телом нашей фантазии. Соблазн жертвы, а не насилие агрессора начинает организовывать интригу повествования.

Современная феминистская теория фиксирует такой парадокс в феномене женской жертвы: с одной стороны, виктимизованная женщина стремится освободиться от состояния жертвы, с другой стороны, требуя признать себя в качестве жертвы, женщина настаивает на своём статусе жертвы, не только не желая от него отказываться, но даже обнаруживает склонность к тому, чтобы в качестве исключительной жертвы праздновать свою жертвенность.

Понятие амбивалентности позиции субъективности жертвы имеет важное методологическое значение для исследования современных форм насилия в отношении женщин и связанных с ними ловушек идентификации. Как производится мужской невроз страха перед женщиной-жертвой сексуального насилия? И не может ли непреодолимый женский невроз страха стать жертвой сексуального насилия быть симптомом более глубокого страха, подрывающего основы либерального «феминизма равенства», страха того, что женщина-жертва способна получать наслаждение в процедурах насилия, что она не желает лишиться привилегированного статуса жертвы в современной культуре? Отсюда вопрос современной феминистской теории: должна ли феминистская теория санкционировать отмену женской практики наслаждения, связанного с опытом жертвы?…

3. Если феминизм второй волны (с 60-ых до 90-х годов XX столетия) в выборе политических стратегий делает ставку на политики идентичности, то в современном феминизме преобладают стратегии, связанные с отказом от политик идентичности: стратегии дисидентификации, ориентированные на неэссенциалистские модели женской субъективности.

Как в этом контексте можно оценить поведение Веры Засулич в процессе ее судебного разбирательства, отказывающейся от любых форм репрезентации и неизменно демонстрирующей свое отсутствие как вовремя суда, так и после него отказываясь от участия в дальнейшей истории русского терроризма? Парадоксальным образом Вера Засулич, никак не проявив себя впоследствии в этой истории и никак не репрезентировав себя в качестве субъекта террористического акта, хотя и совершив его, навсегда становится фигурой, выступающей в качестве одного из основных символов русского женского терроризма. Вызвав у передовой российской общественности мощные идентификационные импульсы не столько со своей личностью, сколько со своим действием террора, она навсегда осталась примером абсолютного женского отсутствия в русской истории, разделяя это странное место с другой её великой отсутствующей героиней – Наталией Николаевной Пушкиной-Ланской.

Загадка отсутствия Веры Засулич, возможно, заключается в том, что она не нуждается ни в чьих оценивающих – оправдательных или осуждающих – суждениях, то есть не нуждается ни в каком «другом». Очевидно, ей не нужен был ни студент Боголюбов, ни Трепов, ни присяжные заседатели, ни царь, ни сам Господь Бог, так как эта женщина сама посягнула и заняла место бога, если использовать формулировку Лакана, характеризующую стратегии женского наслаждения. Ее мир – это женский «мир без Другого», и ничто не может вмешаться в него. Женские стратегии субъективации выступают в данном случае радикально неидентитарными, вызывая в то же время сильнейшую идентификацию у окружающих (как и положено месту Бога).

Попытка понять желание Женщины – Бога (например, Веры Засулич) – это также один из важнейших сюжетов мировой литературы. А. Ф. Кони мучается, например, вопросом о том, каким же является истинное лицо Веры Засулич, если она, при всей ее внешней невыразительности и незначительности, оказалась способной решиться на столь экстраординарное действие – публичное убийство важного государственного лица, и приходит к выводу, что это одно из самых ужасных символических лиц-гримас современной России, воплощающее её злой рок и будущую гибель. С оттенком прокурорской брезгливости А. Ф. Кони употребляет в этом контексте термин «уголовность»: «уголовные преступления», «уголовное насилие», «уголовные поступки», «уголовные лица» по отношению к происходящим в то время в России политическим событиям.

На эти же мучительные вопросы о природе «тайны» женского субъекта Жак Лакан в 60-е годы XX столетия отвечает, как известно, иначе: женское лицо, как и лицо Бога, не является угрожающим и ужасным; его просто не существует. Паника мужского субъекта, противостоящего женскому истерическому театру, начинается тогда, когда он обнаруживает, что за множеством маск, спадающих, подобно луковой шелухе, ничего нет, нет конечной «загадки женственности». Но эта тайна всегда, считает Лакан, в любых обстоятельствах ее конкретного обнаружения является травматическим шоком для мужчины, вновь и вновь воспроизводящимся в культуре.

Так же как Фрейд в конце жизни признававшийся, что то, чего он на самом деле не знает, – это что же такое женская сексуальность, Лакан, заканчивая свои тексты, посвященные женской сексуальности, оставляет вопрос открытым: «Я не хочу идти здесь дальше…». Однако Лакан стремится выйти из этой ситуации неразрешимости, совершая философский жест ускользания: он утверждает, что структура фемининного и есть структура субъекта как такового.

Что же касается феминистских критиков Лакана (Люс Иригарэ, Юлия Кристева и Элен Сиксу), то для них это «я не хочу идти здесь дальше…» сигнализирует о главном – о продолжающемся табуировании феномена женского в культуре. И то, что выбирают они – это идти