Три минуты истории - Александр Дмитриевич Сабов

не просто армия — воевал весь народ. Бравый капитан, судя по его же свидетельствам, уже через неделю-вторую вполне освоился в Москве. Пахло, кроме пожарищ, еще близкой зимой и скорым отступлением. Подвалы сгоревших домов сделались приманкой для налетов. Капитан де Марло посылал свой эскадрон тащить оттуда вина, сахар, кофе, чай и всякую прочую снедь и чудо своего выживания из дальнейших передряг свяжет именно с этими припасами. Капитановы дроги, правда, оказались доверху забиты также драпами и кашемирами, но он даже обрадуется, когда эту обузу придется бросить где-то под Смоленском, уже на обратной дороге, после того как дроги разворотит ядро, — все равно добро это было, увы, не утащить! Не дождавшись предложения мира в Москве, Наполеон предписал маршалу Мортье выделить артиллерийский батальон для взрыва Кремля и отдал наконец приказ об отступлении. «Это было настоящее землетрясение, и посуди сама, — продолжал капитан письмо своей сестре Манетт, — сколько в нем погибло народу!»

Если верить Жану Врио де Марло, эскадрон его имел лучших в армии лошадей. Он единственный добрался до Смоленска верхом. Здесь задержаться удалось лишь на два дня: к городу подступала русская армия.

«Мы взорвали город с помощью пороха. В нем оставалось много больных и раненых французских офицеров: что поделаешь, это было неизбежно. Увы! Я оплакиваю тысячи этих несчастных жертв. Как ни горько, но такова война. Больше ничего нового не было до самой Березины. Там-то мой эскадрон растерял то, что стоило мне таких усилий сберечь, — лошадей, за исключением одной, оставшейся для меня, но и ее у меня украли в Вильно…»

На этом оборвалось капитаново письмо. Он, похоже, так и не отправил его сестрице, а пешком, избегая глядеть Европе в глаза, сам донес его домой, в городок Бутри департамента Ньевр. Там-то, уже под старость, перечитав его с грустью — ведь вышло, что написал самому себе, — он ничего не стал досказывать, лишь поставил под ним подпись. Благодаря этому и сохранилось его имя для истории. В 1885 году письмо попалось на глаза издателю и было напечатано. Не без умысла напечатано: тогда уже отшумели над Францией новые революции и войны, и она, сумев извлечь из опыта прошлого века немало горьких уроков, упрямо добивалась франко-русского союза, видя в нем опору и гарантию своей безопасности.

За капитана кампанию 1812–1813 годов досказал автор примечаний к письму историк М.-Ж.-А. Лейнер. Только за Неманом разбитая французская армия перевела дух и оторвалась от преследователей. Бежавший в Париж Наполеон оставил за себя командовать маршала Мюрата, но удержать дисциплину в армии тот не смог.

Даже лучший эскадрон, лучшие кони на всю наполеоновскую армию не смогли зацепиться за чужую землю — лысой была подкова, не было у нее связи с землей.

9. Василек, ромашка, мак

В один из этих дней — кончался июнь 1944 года — командир 18-го гвардейского авиаполка полковник Анатолий Голубов, сбив «мессершмитт», однако и сам подожженный зениткой, снизился и уменьшил скорость, но до посадочной полосы уже не дотянул… Поздно! Самолет объят пламенем. Голубов сделал последнее, что оставалось: выбросился без парашюта. Переломанного, но живого, его на носилках проносят мимо строя летчиков 18-го полка и «Нормандии», — это два из пяти полков 303-й истребительной авиадивизии, которой командовал генерал-майор авиации Г. Н. Захаров. Редкий случай, когда журнал де Панжа позволяет себе явно возвышенные слова да еще с восклицательными интонациями:

«Какая сила в этом человеке! С такими командирами Красная Армия побеждала и победит!»

Через полгода полковник вернется и снова взлетит в небо.

Пройдут два месяца, и почти так же, с разорвавшимся парашютом, из горящего самолета прыгнет Пьер Жаннель. Он упадет в самую гущу наступающих советских танков. Его, как Голубова, «по частям» соберут в Москве, и, едва встав, он пойдет стучаться во все двери и все-таки докажет, что должен вернуться в полк. «Наш Голубов» — мог бы смело написать в журнале де Панж.

В июне — августе сорок четвертого три Белорусских и 1-й Прибалтийский фронты пробили в фашистской линии обороны четырехсоткилометровую брешь, устремились в нее и, не давая фашистам вкопаться в землю, развив мощное наступление, молниеносным броском вышли к западным границам СССР.

Два дня в июле запечатлелись в полковой памяти особенно отчетливо. Один был облачен и хмур, другой солнечен и ясен. В первый день произошла нелепая и страшная трагедия, во второй же день вроде бы ничего не произошло. Однако эти два дня разделяет нечто большее, чем событийная хроника.

Фотограф Марк Рибу свой снимок назвал прекрасно и точно: «Художник Эйфелевой башни»

«15 июля 1944 года. Погода пасмурная.

В 9 часов взлет 1-й эскадрильи, в 9 часов 20 минут взлет 2-й. Через несколько минут патрульная пара де Сейна — Лебра возвращается на аэродром. В самолете де Сейна происходит утечка горючего, он безуспешно пробует приземлиться, дважды нацеливается на посадочную полосу, но, явно отравленный парами бензина, вдруг прибавляет газ, самолет идет дыбом, опрокидывается на спину, пикирует и разбивается о землю. Вместе с ним в самолете находился механик Белозуб, которого де Сейн звал „философом“ и который прибыл в группу год назад. Какого прекрасного товарища потеряли мы, жизнерадостного и неистощимого на выдумки, простого, искреннего, честного! Вторая эскадрилья понесла тяжелые утраты: две недели назад пропал без вести де Фалетан; сегодня погиб де Сейн. Лейтенанты Соваж, Шик и Лебра хоронят своего товарища в Дубровке, тогда как в Микутани мы, построившись в каре, по приказу полковника Пуйяда отдаем ему последние почести минутой молчания…»

«16 июля. Изнурительная жара.

Мы расположились на большой ферме, крытой черепицей. Это часть огромной частной усадьбы. Посреди фермы — выложенный камнями колодец, с водокачкой, „как во Франции“… Окрестности холмистые, перелески и поля; горизонт ограничен 500 метрами. Живут здесь поляки, среди них много молодых людей. Мы им очень симпатичны. А от них то и дело слышим вопрос: „Будут ли у нас колхозы?“

Мы снова вступаем в контакт с миром индивидуализма…»

Россия умывалась водой льющейся, зорко подметил один историк, потому здесь в ходу рукомойники и кружки для слива воды; Запад умывался водой стоячей и придумал поэтому таз… Впрочем, все это детали и элементы быта, уходящего чуть ли не в ландшафт и уж во всяком случае — в уклад жизни. Но, перебираясь с Березины на Неман, летчики уловили не столько смену ландшафта, быта, сколько атмосферы, духа.

Гибель ли де Сейна на самой кромке советской земли так их поразила? Но ведь