Порою нестерпимо хочется… - Кен Кизи

— Хэнк, черт подери, сюда!

— Мистер Стампер! Лягте! Доктор… Доктор, помогите… пожалуйста!

Какой тебе открылся мир! Бледная, мерцающая оранжевым светом малина, на вкус еще нежнее собственного цвета. «Слушай меня, Хэнк, сын, я с тобой говорю!» Бабочки, порхающие, как звезды. «Мистер Стампер, успокойтесь, отпустите…» А Бродягу-Проповедника помнишь? Он читал отходную по маме, когда она умерла: сказал, что как-то крестил парня в сусле; крикун такой проповедник, сукин сын, голос — слышно за две мили, вечно голодный, вечно ковыряет в носу, вечно болтает о христианском милосердии… Ох уж эти зимы! «Черт бы тебя побрал, Стоукс, с твоими объедками и обносками!» Миссионерские бочки, которые готовились церквями на Востоке и прибывали с каким-нибудь пароходом, всегда вызывали много шума — с благотворительной одежды летели пуговицы при дележе, а кое-кто недосчитывался и зубов… «Стоукс, лучше я буду прикрываться листьями и расчесываться рыбьими костяками!» Солнце обрушивается на зеленые тени… «Но не отдам тебе ни пяди!» …и снова отступает, раскалывая зеленый купол. «Тихо, спокойно, мистер Стампер, ну же, ну же, сейчас-сейчас, одну минуту…» И снова брызжет с синевы на замерший тростник… »…тихо, тихо, тихо…».

— Заснул. Спасибо за помощь. — Мерцает молочный свет. Сестра плотно зашторивает мягкие серые занавески на первом майском дне. Энди высаживает Хэнка и Вив у дома и едет к ялику, чтобы грести под дождем к себе. Биг Ньютон пытается успокоиться, сидя на бачке и сцарапывая буквы с надписи, выведенной на дверце: «Перед тем как пиво пить, руки не забудь умыть»; стерев последнее слово и часть букв во второй строчке, он изменяет ее на «имел я вас» и для убедительности ставит в конце восклицательный знак. Рей наконец окончательно приходит в себя после ошеломившей его тишины и набирает в ритме и в силе звука. Дженни, вдруг уставшая от обхаживания пьяниц, резко выходит, вспомнив о другой игре. В то время как Симона в шикарном ярко-красном платье решительно и вызывающе входит в ту же дверь, навсегда распростившись с детской наивностью.

— Эге-гей, кто к нам прилетел! Как дела, Симона? Давненько не виделись!

— Мальчики…

— Ах ты Боже мой, вся разодета в пух и прах, словно с обложки!

— Благодарю, очень мило с вашей стороны. Это — подарок…

— Хави, эй, Хави, Симона пришла; Симона вернулась, Хави…

— Цыц! Слушайте все: Симона вернулась!

— А кто мне купит пива?

— Тедди! Выпивку для нашей маленькой французской леди… Нет, всем выпивку!

Тедди поворачивается к стаканам, сохнущим на полотенце, и снова сталкивается с тем же выражением лица. «Я знаю. Теперь я знаю. — Его пухленькое тельце все еще дрожит от электрического заряда предшествовавшей напряженки. — Я думал, люди пьют из-за солнца, от радости, от благополучия… Я было решил, что все время ошибался, когда в такой прекрасный день… но теперь я понимаю. — В наступающих сумерках мигают неоны. Руки Тедди оживают. Он хватает по нескольку стаканов зараз, и они звенят… — Просто, чтобы понять, что происходит, потребовалось некоторое время. Я-то думал, что в моей коллекции есть уже все мрачные мины; я считал, что все их знаю. Я думал, мне известны все выражения лиц, я полагал, что знаком со всеми страхами… — а музыка и счастливый смех возносятся к его продымленному потолку… — но такого лица еще не бывало, с таким невыразимым, безысходным, сверхъестественным ужасом!»

Мне вспомнился еще один, последний анекдот, немножко длинноватый, так что можешь его пропустить — он не имеет никакого отношения к истории… Я вставил его лишь потому, что мне показалось — он может как-то соотноситься если не с сюжетом и подтекстом, то, по крайней мере, со смыслом…

О парне, с которым я познакомился в дурдоме, — мистере Сигсе, нервном, с подвижными чертами лица самоучке, который все свои пятьдесят с лишним лет, за исключением времени службы в армии, прожил в каком-то орегонском городке, где и родился. Он читал энциклопедии, знал наизусть Мильтона, вел в больничной газете колонку «Подбери однокоренные слова»… Вполне способная и самодостаточная личность, но, несмотря на это, он был одним из самых неудобных людей в палате. Сигс безумно боялся толпы, но не лучше себя чувствовал и в ситуациях один на один. Казалось, он успокаивался только наедине с книгой. И когда он вызвался стать координатором по осуществлению общественных связей, все, включая меня, были невероятно поражены. «Мазохизм?» — поинтересовался у него я, услышав о назначении. «Что ты имеешь в виду?» Он заерзал, избегая моего взгляда, но я продолжил: «Я имею в виду эту работу по общественным связям… Зачем ты берешься за дело, в котором нужно постоянно общаться с большими группами людей, ведь тебе гораздо лучше одному?»

Мистер Сигс перестал вертеться и посмотрел прямо на меня: у него были большие глаза с тяжелыми веками, он глядел не мигая с такой неожиданной пронзительностью, что казалось — он прожжет меня насквозь. «Перед тем как попасть сюда… я устроился на работу, объездчиком. Жил в сторожке. За сотни миль от какого бы то ни было жилья. Тишина, пустота, никого и ничего вокруг. Горы — красота… Даже ни единого деревца. Взял с собой полное собрание Великих Книг. Всю классику. Из моей зарплаты просто высчитывали по десять долларов в месяц. Красивое было место. На тысячи миль, куда ни посмотри, словно все мое. Да, красиво… И все же не смог. Уволился через полтора месяца». Черты его лица смягчились, глаза, горевшие синим пламенем, снова потускнели под полуприкрытыми веками. Он улыбнулся — я видел, как он пытается расслабиться. «Да, ты прав. Конечно, я одиночка, прирожденный одиночка. И когда-нибудь мне удастся, я имею в виду сторожку. Да. Вот увидишь. Но не так, как тогда. Не для того, чтобы спрятаться. Нет. Следующий раз я переберусь в нее, во-первых, потому что сам, по доброй воле, выберу такую жизнь, а во-вторых — потому что пойму, что мне там лучше. Самое разумное. Но… прежде нужно разобраться со всеми этими общественными взаимоотношениями. Самостоятельно… как в сторожке. Человек должен понять, что у него есть выбор, прежде чем