«DIXI ET ANIMAM LEVAVI». В. А. Игнатьев и его воспоминания. Часть IX. Очерки по истории Зауралья - Василий Алексеевич Игнатьев

домах в избе была «божница» с иконами, вербочкой и свечкой, у окна, выходящего на двор, стояла машина, а на стене и полатях и частично под полатями были развешаны разные бумажные выкройки и заготовки для нового платья. Спальней служили полати, печка и навес над голбцем. Двор имел явные следы того, что хозяин был ремесленник: в нём не было ни телег, ни лошадей, ни овец. Была только одна коровка и несколько куриц. Ворота были из жердей, изгородь тоже из жердей, и всё было видно, что делается во дворе» // ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 722. Л. 59–60.

293

Там же: «Павел Михайлович воспитал их [детей – ред. ] в духе трудолюбия, деликатности, почтительности отношения к другим. Сам он не любил пьянствовать и гулять и в этом же духе воспитал и своих детей. В семье была здоровая атмосфера отношений между её членами, и особенно приятно было видеть уважительное отношение детей к своему отцу. Они его называли не иначе как тятинька, и его голос для них был авторитетом» // Там же. Л. 61.

294

Там же автора уточняет: «Стал он, – говорил он, – жаловаться на головные боли, на боль в пояснице. Поехал к врачу Алексею Семёновичу Меньшикову и заявил: «Ну, Алексей Семёныч, шил я тебе то, другое – теперь ты меня лечи». Алексей Семёныч осмотрел его, а были у них дружественные отношения. Задумался, но ничего особенного не сказал ему, прописал только какие-то порошки. Приехал тятенька домой, враз – повеселел, а дня через два как-то пожаловался мне: «Что-то, Андрейко, мне сегодня тяжело». Прилёг уснуть и не проснулся. В этом незамысловатом рассказе сына ясно можно было видеть уважение и любовь, которыми Павел Михайлович пользовался в семье.

Хоронили его с «выносом», т. е. с церковным звоном и провожали на кладбище с духовенством. Народу было много» // ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 722. Л. 61.

295

Шумская Елизавета Владимировна (1905–1988) – советская оперная певица (лирико-колоратурное сопрано), педагог. Народная артистка РСФСР (1951).

296

сancer ventriculi – по-латински рак желудка.

297

Из очерка «Проня» в составе «Очерков по истории Зауралья» в «пермской коллекции» воспоминаний автора: «Как Проня перенёс свою метаморфозу – переход из прежнего состояния – хозяина-землероба в состояние работника – человека на услужении. Этот вопрос ведёт нас в туманную область философских гаданий о натуре русского человека, к чему, к этим гаданиям приложили свою руку и некоторые русские писатели. Было философы изображали русского человека и главного его представителя – русского мужичка – «богоносцем». Терпение русского мужика, до крайней степени напряжённое вследствие его тяжёлой судьбы, изображали в виде терпения многострадального библейского Иова с его фаталистической философией: «Бог дал – Бог взял». Теперь этот тезис славянофилов опровергнут всем ходом Октябрьской революции: «народ богоносец» с удивительной лёгкостью отказался от своего Бога, а церкви стал перестраивать под клубы или превращать в склады.

Л. Н. Толстой в своём произведении «Война и мир» представителем русского крестьянства изобразил Платона Каратаева с его фаталистической верой в судьбу. Писатель образно говорит о Платоне, что в его мировоззрении, как и в его поведении было всё как-то простым, «круглым» – встал – встряхнулся, а лёг – свернулся, и всё определена судьба. За такую трактовку характера русского мужичка ухватились русские литературоведы типа Овсянико-Куликовского, которые дошли до того, что лень Обломова, его инертность возвели в национальную черту русского народа. Октябрьская революция полностью отвергла этот тезис.

Если всё-таки нужно подвести психологию Прони при переходе из одного состояния в другое в рамки какой-либо философской категории, то можно сказать, что он перенёс этот переход стоически, но не в силу какой-то философской убеждённости, а по своей натуре: в те времена ум мужичка ещё не был пробуждён для размышления, а все жизненные явления воспринимались как естественная смена одного другим» // ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 722. Л. 102–103.

Овсянико-Куликовский Дмитрий Николаевич (1853–1920) – русский литературовед и лингвист.

298

Из очерка «Проня» в составе «Очерков по истории Зауралья» в «пермской коллекции» воспоминаний автора: «Проня, можно сказать, вошёл в нашу семью на положении домочадца – территориально полностью, а нравственно – близко к этому. В качестве спальной комнаты отведены были ему полати, а в качестве гостиной – малые полати над голбцем. Сами мы, т. е. наши родители и дети, зимой спали в горнице на полу, а большую часть дня проводили в кухне. Вечером все собирались в этой последней: матушка обычно чинила бельё и готовила ужин, батюшка присаживался к столу и принимал участие в разговорах, я и брат Иван сидели у печки-голландки, которая топилась, и поджаривали пуговицы, младшие брат и сестра сидели около матушки. Разговор был общий и в нём Проня имел право участвовать и участвовал на общих основаниях» // ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 722. Л. 104.

299

Из очерка «Проня» в составе «Очерков по истории Зауралья» в «пермской коллекции» воспоминаний автора: «Когда Проню брали в услужение в Сугояк, то имели в виду, что это только на время, пока не развёрнуто было хозяйство: посевы в поле и вообще обработка земли. Но вот это дело было организовано и Проня получил отставку. Он вернулся в Кирды в своей старушке с тем, чтобы уже навечно переселиться в Течу под свод кладбищенской рощи» // ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 722. Л. 106.

300

Из очерка «Проня» в составе «Очерков по истории Зауралья» в «пермской коллекции» воспоминаний автора: «Я помог внести гроб в церковь, а когда при отпевании дьячёк запел «Со святыми упокой», подтянул ему. Священник положил на лоб Проне разрешительную молитву в виде ленточки, посыпал на губы песок, запели «Плачу и рыдаю, едва вижу человеческую красоту…» и говорилось дальше «о земле», «аможе все человецы пойдем». Начался плач и все стали прощаться с Проней. Простился и я. Я помог вынести гроб на телегу, проводил его на кладбище, помог опустить гроб в могилу и засыпать его землёй после того, как все бросили по горсти земли. Я пронаблюдал, как телеги отправились с седоками домой, в Кирды, пришёл домой и рассказал о похоронах Прони. Все пожелали Проне «царства небесного». Помянули добром и некстати, очевидно, «вспомнили его любимое слово «жаба», с которым связывал отличительную