Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

почтенное, не имевшее никаких особых желаний и надежд, и, следовательно, его побуждало только одно любопытство.) Потом бежали к Дальманю, мастеру вышивания, в самом деле чрезвычайно искусному; ему поручено было вышить мантию императора, для которой Леваше доставил бархат. Оттуда спешили к Фонсье: он как раз изготовил короны для императора и императрицы (и вставил знаменитый алмаз, названный Регентом, в рукоять шпаги, сделанной известным оружейником Буте). От него опять бежали за билетами в собор, чтобы увидеть приготовления внутри храма. Все ремесленники заняты были: швеи, цветочницы, портные, сапожники, ювелиры, обойщики, торговцы всякого рода. Все работали, продавали и получали деньги.

Среди этого движения, этой безумной радости и надежды на будущее, блиставшее для Франции славой и величием, в Париж приехал папа римский. Он мог воочию видеть единодушное желание народа. Ему тотчас отвели павильон Флоры, и император, сам подавая пример, хотел, чтобы его святейшеству оказывали почести, сообразные не только его достоинству верховного отца церкви, но и личным его добродетелям. Наполеон хотел таким образом загладить оскорбления, жестокость и безумное, бесцельное святотатство, в каком была виновна Директория против его предшественника.

Пий VII — чрезвычайно примечательный исторический характер. Его надобно изучать как властителя и человека, имевшего сильное влияние на ту эпоху, которой мы достигли теперь. Никакие портреты не смогли точно отобразить его лица, живого и вместе с тем кроткого, хоть их и было сделано во время его пребывания в Париже штук сто. Чрезвычайная бледность и совершенно черные волосы изумляли при первом взгляде на этого старца, одетого в белое с красным, придававшим наряду его оттенок какой-то странной изысканности. Признаюсь, что когда меня представили ему[149], я, кроме должного почтения к главе церкви, почувствовала еще какое-то благоговение и участие. Он подарил мне прекрасные четки с мощами и, казалось, был очень доволен, что я благодарила его на итальянском языке.

Дело, довольно важное для общества, занимало умы во время моего приезда в Париж: образование нового двора. Интриги уже распространялись с непостижимой энергией. Зная чрезвычайную слабость и необыкновенное добродушие госпожи Бонапарт, искатели со всех сторон осаждали ее просьбами о месте придворной дамы, камергера, шталмейстера, словом, обо всем, что составило бы часть многочисленной толпы, ставшей, впрочем, столь пагубной для императора в 1814 году, когда ее составляли почти все враги его. Во время коронации толпа эта еще была терпима к истинно приверженным ему: тут видели людей, которые проливали свою кровь за Францию и были преданы не только отечеству, но и самому императору. Он уже мечтал о деле невозможном, о своей системе смешения людей разных взглядов. На острове Святой Елены он часто говорил о ней, признавая огромную ошибку, которую совершил, окружив себя людьми, еще за несколько лет до того говорившими о его гибели и падении как о лучшей своей надежде. Да, он совершил ошибку. Люди, истинно привязанные к нему, видели и говорили ему это; но он не любил возражений, и если бы Сенат последовал примеру Конвента, я не знаю, как принял бы он эти возражения.

Таким образом, двор Жозефины и принцесс образовался больше под влиянием консульского, нежели императорского духа. Впоследствии, после вступления на престол Марии Луизы, Тюильри заполнили жители Сен-Жерменского предместья, которые занимали места только для того, чтобы оставить их себе при другом дворе, и каждый день насмехались над императором и его семейством. Этот новый порядок назначений несправедливо приписывали императрице, что не соответствовало действительности. Во-первых, двор был образован до ее прибытия, а кроме того, она нежно любила герцогиню Монтебелло, которая принадлежала столько же к республике, сколько к империи. Но мы будем говорить обо всех этих подробностях чуть позже.

Придворные дамы во время коронования были выбраны, как я уже сказала, из нашей юной толпы, то есть из числа жен генералов. Госпожу Ларошфуко назначили почетной дамой. Я никогда не понимала, с каким намерением император возвел ее на столь высокую ступень. Конечно, она во всех отношениях была достойна занимать это место; но мне достоверно и положительно известно, что она нисколько не дорожила им, так что Жозефина вынуждена была буквально принуждать ее занять его, и после этого много раз она просилась в отставку. Она была мала ростом и уродлива. Замечательный и особенно верный и острый ум ее создал для нее положение при дворе, самом пышном и модном во всей Европе. Имя ее было, конечно, знаменито, но в старинном дворянстве и даже в числе придворных дам, назначенных императором, встречались имена, пробуждавшие еще больше исторических воспоминаний, — Монморанси, Мортемар, Серан, Булье…

Наша партия гордилась тогда славой другого рода, которой женщины занимаются так же, как мужчины своею, — славой красоты и щегольства. В числе молодых женщин, составлявших двор императрицы и принцесс, трудно было назвать хоть одну безобразную. А сколько было таких, красота которых без преувеличения служила первым украшением праздников, бывших в Париже каждый день в это волшебное время!

Меня поразила перемена, которая произошла в парижском обществе во время десятимесячного моего отсутствия. Любовь к императору еще усилилась, если только можно, чтобы его любили больше, чем в три первые года консульства; но наряду с этой любовью проявилось при виде императорской короны и другое отношение. В обхождении даже с лучшими друзьями стало меньше откровенности и прямодушия. Каждый думал, чего мог бы добиться и как мог бы вытеснить своего собрата, чтоб получить место при дворе. Это был истинно волшебный призрак! Война предвиделась только в нескором будущем, по крайней мере для большей части, а честолюбие, возмущенное предшествовавшими годами, неизбежно должно было — для поддержания себя — найти какую-нибудь новую пищу. Тогда-то Париж и превратился в зрелище поистине странное для наблюдателя. Под восходящим солнцем Империи множество людей, более или менее ничтожных, старались сделаться придворными. Страсть к этому воспламенила даже самых благоразумных, и чудно было видеть, как люди, порожденные и воспитанные республикой, сами построившие лучшие части этого неоконченного здания, ниспровергали его, не довершив, и спешили поклониться новому идолу. Хорошо помню, какое действие произвела во мне эта удивительная перемена. А видел ли это император? Не думаю…

Дворы принцесс образовали гораздо решительнее, нежели двор императрицы Жозефины, в смысле знаменитого смешения, потому что мужчины как главы семейств иногда диктуют свое мнение, а иногда и бесславят свой дом. Так у принцессы Каролины появился господин д’Алигр, имя и огромное состояние которого казалось императору поводом к объединению партий. Он не обманулся бы в этом, если бы не увлекался внешними поступками камергера Каролины, который носил в кармане пару белых башмачков, чтобы