Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

Император с удивительной естественностью исполнял все, что нужно для совершения церемонии, но особенно прелестен он был, когда возлагал корону на голову императрицы. Он должен был сделать это сам, и он проделал это с самой прелестной медлительностью. Когда настала минута короновать ту, которая, по мнению толпы, была его счастливою звездою, он начал кокетничать с нею, если я могу употребить тут это слово. Он прилаживал к ее прическе небольшую корону с бриллиантовой диадемой, надевал ее, снимал, опять надевал и как бы хотел обещать ей, что эта корона будет легка и приятна! Оттенки эти не могли быть заметны тем, кто стоял далеко от алтаря; немногие стояли так выгодно, как я. С моего места я могла видеть всё в эти удивительные мгновения, принадлежащие теперь волшебным временам.

Когда Наполеон сошел с алтаря и возвратился к своему трону, когда дивные голоса возгласилиVivat, глаза мои наполнились слезами и я пришла в сильное волнение. Император, оглядев своим орлиным взором всех окружавших его, заметил меня в углу перехода. Выражение лица его невозможно описать… Недавно один моряк сказывал мне, что во время кораблекрушения, готовясь к гибели, он в одну секунду увидел перед собой картину всей своей жизни. И этот взгляд Наполеона в ту минуту, когда он возлагал на себя корону, не вспомнил ли он тогда все протекшие годы жизни? Улицу Фий-Сен-Тома и гостеприимство моего отца? И карету, в которой сказал он, когда моя мать везла его из Сен-Сира: «О, если б я имел власть!..»

Через несколько дней император подошел ко мне и спросил:

— Почему были вы в черном бархатном платье?

Этот вопрос так поразил меня, что сначала я не могла отвечать.

— Не был ли это траур?

— Ах, государь! — И глаза мои наполнились слезами.

Он поглядел на меня с испытующим вниманием, как бы желая проникнуть в самую тайную из моих мыслей.

— Но для чего же выбрали вы этот мрачный и почти страшный цвет?

— Ваше величество могли видеть только часть моего платья, а спереди оно было вышито золотыми колосьями[152], на мне были бриллианты, и я думала, что этот наряд приличен; потому что я не принадлежу к числу тех, кто должен надевать придворное платье, и в этом отношении не имела никаких ограничений.

— Может быть, это косвенный упрек с вашей стороны? Неужели вы такая же, как жены некоторых моих маршалов? Они дуются, потому что я не назначил их всех придворными дамами. А я не люблю тех, кто дуется, не люблю сердитых.

— Я не показала этого, государь, потому что могу уверить ваше величество, что не умею сердиться. Жюно передал мне слова, которые вам угодно было сказать ему: о том, что вы не хотите присуждать двойные награды при своем дворе и дворе императрицы и если муж уже принадлежит к военному двору, то жена не может быть придворной дамой.

— А, он сказал вам это! Почему? Стало быть, вы жаловались? Неужели теперь женщины станут честолюбивы? Я не хочу этого. Честолюбивые женщины, если они не королевы (а таких немного), всегда превращаются в интриганок. Помните об этом, госпожа Жюно.

Вскоре он опять подошел ко мне.

— Отвечайте, не сердитесь ли вы, что вас не сделали придворною дамой? Но отвечайте откровенно, если только женщина может быть откровенна.

— Извольте, государь, но вы же не поверите мне.

— Почему это? Говорите, говорите!

— Я не сержусь.

— Почему нет?

— Потому что мой характер противится беспрерывной покорности, а вы, конечно, захотите, чтобы весь этикет почетной службы при императрице исполнялся со строгостью военного устава.

Он рассмеялся.

— Это очень может быть. Однако я доволен вами; вы отвечали мне хорошо, и я это запомню. Да, скажите мне, брат ваш в Париже?

— Да, государь.

— Был ли он в соборе?

— Да, государь.

— С вами?

— Ваше величество знает, что это было невозможно.

— Правда, правда. Бедный Жюно! — сказал он, как бы стараясь прогнать неприятную мысль. — Бедный Жюно! Как он был растроган! Видели вы, как он плакал? Вот добрый друг… И кто сказал бы нам в Тулоне десять лет назад, что для нас настанет такой день, как это второе декабря!

— Может быть, он сам сказал это, государь.

Я напомнила ему о письме Жюно к его отцу, писанном в 1794 году, когда старик упрекал его, что он оставил свой полк и последовал за неизвестным никому генералом. «И кто такой этот генерал Бонапарт?» — писал ему мой будущий свекор. Сын отвечал ему: «Вы спрашиваете, кто этот генерал Бонапарт? Это один из тех людей, на которых так скупа природа и которые являются на земле только раз в веках».

Мой свекор показывал это письмо Первому консулу, когда тот проезжал через Дижон во время похода на Маренго. Император, казалось, был поражен этим воспоминанием.

— Да, правда! — сказал он мне, улыбнулся, потер подбородок и удалился, не сказав более ни слова.

Глава VIII. Новое назначение Жюно

Жюно возвратился однажды домой озабоченный и почти печальный. Он сказал мне, что император хочет оказать ему доверие, за которое, конечно, он очень признателен, но из-за которого и очень взволнован. Речь шла о посольстве в Португалию. Сначала я увидела только блестящую сторону этого поручения и спросила:

— Почему же ты недоволен?

— Потому что я не создан для дипломатии, потому что Ланн, этот добрый, прекрасный человек, сказал мне, что лиссабонский двор — это настоящий ад и что это дурное поручение для меня. Англия там всемогуща; Австрия угрожает повернуться к нам спиной, да и другие державы, а ты знаешь, что я не могу спать в Португалии при звуке пушечных и ружейных выстрелов.

Зная характер Жюно, я не возражала ему; последнее замечание замкнуло мне уста. Я сама при одной мысли оставить Францию приходила в отчаяние и не могла перенести возможности этого. Но речь шла о таком поручении, где Жюно, казалось мне, имел случай доказать свои способности, и я не хотела отвлекать его от того пути, который открывался ему как человеку, известному своим умом и достоинствами. Напротив, я упрашивала его, прежде чем он решится, поразмыслить и, возможно, посоветоваться с одним из наших друзей, человеком высоких достоинств, о котором я говорила еще только мимоходом. Это господин Лажар-Шерваль.

Аббат Лажар, родственник господина Талейрана, самый искренний и близкий друг его в годы юности, которые провели они