Цыган - Анатолий Вениаминович Калинин

– Еще не вся, Маша, – медленно говорит Будулай.

Дочь искренне удивлена:

– Как же не вся? А кто же еще должен быть?

– Я и сам, Маша, не знаю. Когда-нибудь расскажу тебе. Может быть, скоро, а может быть, и нет. Но до этого мне еще надо будет съездить туда.

– На Дон?

– На Дон.

– К этой казачке, у которой ты на квартире стоял?

– К ней, Маша.

– Ты маме о ней рассказывал?

– Рассказывал.

– Все-все?

– Об этом, Маша, поговорим после, потом.

– И когда ты собираешься туда?

– Не знаю.

– А кто же знает?

– А ты, Маша, запомнила эту казачку?

– По-моему, очень хорошая женщина. Она, мне рассказывали, за тобой ухаживала, когда ты еще без памяти был.

– Не совсем без памяти. Я все помнил, но только то, что было со мной на войне. Я и теперь это хорошо помню. Там остались мои товарищи. К ним мне нужно еще съездить, может быть, в самый последний раз. Они ждут меня.

На острове Клавдия Пухлякова передает подруге Екатерине Калмыковой свое ружье.

– Сейчас, летом, здесь нечего бояться. Браконьеры только зимой приезжают дубы валить, но все-таки смотри, чтобы они, когда уху варят, лес не запалили. Я скоро вернусь.

– Где ты его будешь искать?

– Там, где его товарищи теперь живут. Где же еще?

– Все-таки сказывается, должно быть, кровь?

– Какая, Катя, кровь?

– Как будто ты сама не знаешь. Все в хуторе давно знают, пора бы уже.

– Ничего я, Катя, не знаю, кроме того, что это мой сын. У него другой матери нет.

– И не было?

– Не та мать, которая родила, а та…

Екатерина перебивает Клавдию:

– Это мы знаем. Вот я родила свою Настеньку и сама не знаю, кто ее отец. То ли рыжий сержант, то ли другой, который меня за бутыль вина проспорил. Бывает и так.

– Не говори так, Катя, о своей дочери. Она все равно твоя.

– И что же ты ему скажешь, когда найдешь его?

– Все, Катя, расскажу, как было.

– И кто его отец – скажешь?

– Этого я не могу сказать – я сама не знаю.

– Ты бы получше поглядела на этот портрет на стене. Зачем тогда повесила?

– И этого я не могу сказать. Должно быть, пора уже снять.

– Со стены снять можно, а из сердца не вынешь.

– Да, Катя. Это как заноза в сердце. Я и сама уже понимаю, что время ушло. Давно потух наш костер, а все-таки, когда хожу по острову, так и ожидаю услышать его шаги за спиной. Все мне кажется, что он выйдет из-за этого стога такой же, какой был тогда, и что я такая же, как тогда, встречу его. Вот и Дозор еще живой.

– Поезжай, Клавдия. Не беспокойся, я и за островом присмотрю, и за домом твоим не хуже тебя. Стрелять, как ты знаешь, я умею, ни одного браконьера на остров не пропущу. Поезжай, если ты уже сама решила так.

– Я, Катя, каждую ночь вижу его во сне. То он мне совсем маленький снится, то уже с бородой. А последнее время как-то тревожно. Проснусь посреди ночи и слышу его голос. Как будто из какой-то глубокой ямы, в какой он в плену сидел.

– Ты, Клава, не верь снам. Какая там яма? Это он к Татьяне поехал и забыл про свою мать. Это же любовь. Ты сама такая: позови тебя завтра Будулай – и ты все бросишь, хотя уже время ушло. Время для любви никогда не уходит, Клава.

Мгла укутала степь. И только одно окно светится в большом доме на яру, окруженном высоким глухим забором. Два человека сидят в освещенной комнате друг против друга за столом, бутылка стоит на столе, и видно по всему, что есть у них повод порадоваться встрече. Старый цыган Данила говорит сидящему против него Будулаю:

– Это хорошо, что ты приехал, Будулай. Ни у тебя, ни у меня такой родни, чтобы понимала нас, не осталось. Дети есть дети, у них своя жизнь. Моя Тамилка тоже собирается замуж выйти, а твоя дочка уже и родила. Ты мне здесь очень нужен, Будулай. Вместе мы можем здесь в степи большое дело развернуть. По всей стране, а может быть, и дальше нашу породу донских коней распространить. Недаром же я у конезаводчика Королькова табунщиком служил. А ты уже теперь с лошадьми дело имел и, считай, на конях всю Отечественную прошел. Мне говорили, ты в разведке служил.

– Последние три года войны служил, – отвечает Будулай.

– А после войны главным табунщиком на конезаводе у генерала Стрепетова, да?

– Но теперь мне уже поздно с конями дело иметь.

– Не говори так, Будулай. Тебя здесь все помнят. И казаки, и цыгане. Сейчас между ними такая вражда прошла, что, может быть, только ты их сможешь помирить. Давай выпьем за твое возвращение.

И старый цыган Данила протягивает свой стакан с вином Будулаю. Будулай чокается с ним, но отпивает из своего стакана всего глоток и ставит его на стол перед собой. То и дело поворачивает Будулай голову к окну и всматривается в далеко мигающую на темной поверхности Дона каплю красного света. Дядя Данила спрашивает у него:

– Что ты все вглядываешься, Будулай? Не узнаешь родные места? Это же бакен у острова на Дону. Ты, кажется, у Клавдии Пухляковой, начальника этого острова, на квартире стоял?

Будулай проводит рукой по лбу, как будто паутину смахивает.

– Давно это было.

– Теперь она уже постарела, но все еще красивая казачка. Я недавно видел ее. И злая, как сатана в юбке. Никого к острову не подпускает, все свои дубы стережет. А там ведь можно среди деревьев целый табун пасти. Спрятать среди дубов, и никто его не найдет.

– А ты, дядя Данила, не знаешь, сын этой Клавдии Петровны Пухляковой вернулся или нет? – спрашивает Будулай.

– Я не только знаю, а лично познакомился с ним. Он тут у меня на заезжем дворе, в моем ресторане, на свадьбе со своими афганцами гулял. А что, Будулай, правда, будто это Клавдия Пухлякова его еще младенцем в кукурузе нашла? Там, где цыганскую кибитку танк раздавил?

– Я знаю, что она тогда двойню из кукурузы принесла. Мало ли что люди говорят, дядя Данила.

– Но ведь ты тоже думал, что это твою Галю раздавил немецкий танк.

Будулай не отвечает, полуоглядываясь опять на окно, за которым далеко мерцает капля красного света на Дону. Высокий берег острова в