Под знаменем большевизма. Записки подпольщика - Владимир Александрович Деготь

Нашли наброски резолюции, принятой комитетом, к счастью уже отосланной в Париж. Впоследствии я узнал, что она была напечатана в № 10 «Соц.-Демократа». Эта резолюция была направлена против ликвидаторов и отзовистов.

После небольших формальностей меня под усиленным конвоем направили в Александровский участок. В камере я застал нескольких товарищей, в том числе — и Агеева. Всего было арестовано человек шестьдесят; между ними был и тот, который приехал из Батума, и с ним вся его семья. Кстати, имя приезжего было Александр Прусаков.

В числе арестованных был также и руководитель отзовистов — Белопольский.

В тюрьме

Начальник большой Одесской тюрьмы, куда нас посадили, был известный инквизитор — полковник Перелешин. Меня посадили в одиночную камеру № 356. Камера была довольно чистая; в ней стояли железная кровать с матрацем, стол и полка с медной посудой для каши и для кипятка. Тут же стояла «параша». Первые дни для меня были очень тяжелы. Правда, часто, смотря в окошко и видя поднимающиеся аэропланы, я забывал, что сижу в тюрьме: окно мое выходило в поле, и мне было видно, как известный спортсмен Одессы — Уточкин — совершал свои полеты; в окно я видел и проходивших людей.

В нашем массовом провале была ясно видна рука провокатора. Но кто он?..

Мы все бились над этим вопросом. Прусаков? Но он сидел в камере рядом со мной вместе с 6-летним мальчиком, а жена его с двумя девочками — в женском корпусе. Правда, лицо его не внушало симпатии, но мало ли бывает несимпатичных физиономий…

В той же тюрьме сидели анархисты, приговоренные к смертной казни. Каждую ночь я ждал, что вот их выведут. Ужасно тяжело было думать, что эти молодые люди должны будут умереть на виселице. Никогда не забуду одного момента. Однажды в 1 час ночи топот по лестнице заставил меня вскочить с кровати и прислушаться — я понял, что идут «за ними». Я слышал, как открывались камеры, раздался какой-то шум, и затем последовал ужасный крик: «Прощайте, товарищи!». Слышно, как их душат, но они опять кричат: «Товарищи! Привет нашим родным! Продолжайте борьбу с этими варварами!..».

Всю ночь, как сумасшедший, крутился я по камере, и этот крик все время звенел в моих ушах. Несколько дней я чувствовал себя совершенно больным.

В одиночке я сидел уже около трех месяцев. Однажды вдруг открывают камеру и ко мне впускают товарища, по виду рабочего, который только-что был привезен в тюрьму. На мой вопрос, по какому делу он задержан, он ответил:

— По политическому.

— Раз вы попали в мою камеру, ясно, что по политическому, — отвечаю я.

— Вы где работали?

— Я, — и в голосе его почувствовалась неуверенность, — грузчик в порту, побил свою жену и в пьяном виде разорвал царский портрет. Она меня выдала, и я очутился здесь, — пояснил он, прибавив по адресу своей жены русское «словцо».

— Ну и «политический»!.. — подумал я.

Как только товарищи узнали, что со мной сидит новый арестованный, начался стук из разных камер, — всем хотелось узнать, что делается на воле. И к великому сожалению, я мог сообщить только, что разорван портрет Николая…

Мой новый сожитель был высокий, здоровый мужчина с рябым лицом. К вечеру принесли для него матрац и одеяло. В тюрьме был такой обычай: тот, кто долго сидит в тюрьме, имеет право спать на кровати, позднейший же пришелец — на полу. Я предложил своему сокамернику подушку, но он отказался и, не раздеваясь, лег. Сколько я его ни просил раздеться, он почему-то не хотел. Утром он не умылся. Есть вместе со мной не хотел. Как-то после прогулки я стал доказывать ему, насколько негигиенично спать в одежде и не мыться. Тогда он признался, опустив глаза в пол:

— Видите ли, я недавно убежал из больницы, так как у меня сифилис. А вы такой славный, что я не хочу вас заразить. Я попрошу доктора, чтоб он постарался перевести меня в отдельную комнату.

Я немедленно начал стучать, требуя доктора. Пришел доктор, осмотрел его и тут же отправил в больницу, и я снова остался один в своей камере. Товарищи подшучивали надо мной, что я, дескать, избавился от «ликвидатора», ликвидировавшего царский портрет.

Как-то к нам в тюрьму привели студентов, арестованных за демонстрацию в годовщину смерти Л. Толстого. Мы были рады возможности узнать от них новости. Но, увы, они не понимали нашего стука. Только на следующий день нам удалось узнать, что их около 20 человек, и многие из них — политические младенцы. В этом мы скоро и убедились. Кто сидел в тюрьме, тот знает, какое впечатление производит на заключенных плач. Такой плач и всполошил однажды нас. Начался стук и шум во всех камерах. Явился надзиратель и чрез открытую форточку спросил:

— Чего стучите? Это студент плачет. Он хочет к маме.

Я не верил своим ушам, но это было так. Несколько студентов плакали и звали то мать, то сестру. Это были студенты не героического 1905 года, а «папины и мамины сынки». Губернатор Толмачев скоро в этом убедился, и через несколько дней студентов освободили.

Проходят месяцы, и понемногу начинаешь привыкать к тюремной жизни. Кажется, что вся жизнь пройдет в этой тюремной камере и никогда не выберешься отсюда. Я уже знал, что в Одессу посланы от ЦК партии другие работники, и работа мало-по-малу налаживается. Но вот узнаю, что опять привели новых арестованных; между ними был агент ЦК партии Модестов (клички его я не помню — как-будто «Данило»)[16] и несколько других товарищей. Вместе с ними был арестован видный меньшевик-ликвидатор Штульман. Мне только потом удалось узнать, что благодаря Штульману был арестован и Модестов. Дело было так. Штульман служил бухгалтером в какой-то конторе и имел связи с некоторыми нашими товарищами, которые недоверчиво относились к явке Модестова. Решено было дать телеграмму в Париж — в ЦК. Условный ответ ЦК, посланный на имя Штульмана, гласил «Blanche», это означало, что явка правильна. Штульман, привыкший к легальной работе и небрежно относившийся к подпольной, оставил эту телеграмму в конторе, не уничтожив ее. Через некоторое время арестовали Штульмана, а также, на основании найденной у него в конторе телеграммы, — и Модестова.

Модестов был небольшого роста, блондин, по происхождению — сын священника, по убеждениям — старый большевик, бежавший недавно из административной ссылки. Он был удивительно выдержан. Среди заключенных он пользовался любовью за свое ровное товарищеское отношение ко всем.

Вскоре был арестован и Воровский (Орловский). Охранка стремилась доказать, что он редактировал