Золотой Оклад или Живые Души. Книга чудес - Пётр Георгиевич Паламарчук

Храм Троицы на западный вкус имеет не одну, а целую пару колоколен; иконостас его хоть и трачен временем, но явственно екатерининских времен — особенно хорош сияющий в створе царских врат Святой Дух «в виде голубине». Мало того, рядом стоит также мавзолей сына фельдмаршала — С. П. Румянцева, с яшмовым его надгробием, ныне обращенный в часовню.

С другого боку высился каменный шатер церкви Вознесения 1858 года в стиле, именуемом уничижительно горе-знатоками «псевдорусским» — почему-то у них все природное непременно должно быть с приставкою; даже во вполне исправном двухтомном каталоге памятников Подмосковья она боязливо названа «малоинтересною». На деле же храм оказался до чрезвычайности любопытен, ибо хотя и не действовал уже, зато служил своего рода хранилищем обветшавших образов, старых смененных частей иконостаса и множества вышедших уже из употребления книг.

Там обнаружился, например, впечатляющий образ Страшного Суда в человеческий рост — очень человеческому же пониманию внятный; придельные врата, уже без Благовещения и евангелистов, но с великолепной старой резьбой. За печатные произведения, гнездившиеся по углам, памятуя опыт со староверами, было боязно и приниматься. Но как тут сдержишься: умоляющими взорами и постепенным напором намеков мне удалось-таки вы просить у старостихи годовую подписку «Московских церковных ведомостей» вековой давности — нисколько для прихода уже не потребная, она явилась сущим кладом для истории московских храмов. Прочее же, тяжко вздыхая, пришлось оставить, что называется, «в руце Божией»…

Сама староста тоже представляла собою редкий образчик среди прочих своих собратий тех недавних еще лет. В противность общему их большинству в сельских общинах, она была прежде известным всей округе участковым врачом. Выйдя же на пенсию и определившись на приход, сумела и новое дело поставить на совершенно для многих забытый лад. Ведь вплоть до последних годов по заведенному негласно обыкновению львиная доля поступлений всякого храма, состоящих из добровольных взносов отнюдь не богатого люда, сдавалась принудительно-добровольно в так называемый фонд мира, совсем на орвелловский пошиб занимавшийся снабжением оружием и припасами разных марксистских бездельников по всему свету. Новая же староста отрезала уполномоченному: дескать, денег мало, нужно чинить ограду и крышу, а коли вам недостает на Никарагуа с Анголой, трясите собственный пиджак!

Можно себе вообразить, что тут вокруг нее поднялось. Причем начальство даже не потеря жалких нескольких тысяч в год испугала, а поданный, казалось бы, уже согбенным в бараний рог верующим пример — ну-ка и остальные приходы станут головы подымать, независничать и вообще делать что им задумается? И тогда на бедную Надежду Васильевну навалилась советская власть во всей своей силе: одинокого бездетного нищего пенсионера, казалось, нечем было и пронять — да только не у нас. Чего стоит одна возможность взять и накрыть нежданной проверкой казну: ведь всем сколько-нибудь связанным со «свечным ящиком»было известно, что в нем существует такая особая «черная касса», которая не оприходуется и не сдается в банк — ибо из него ее поди потом извлеки обратно. Она идет на выплату за батюшек грабительского налога на заработок — без этого они со всеми чадами и домочадцами давно бы пошли по миру, на подачки рабочим, подношения тем, кто может выдать лес или жесть с кирпичом на ремонт, найм машин, проведение телефона, охраны и всякого прочего. Но на удивление окружающим и против всех эти ухищрений старая врачиха устояла, так и не выдав более ни копейки заокеанским паскудникам.

На подхвате у нее состоял старчик довольно еще не древнего возраста, лет чуть более сорока пяти, пронзительно легко одетый, но подкованный огалошенными валенками. Был он, как говорили, раньше преподавателем научного коммунизма в московском институте; по русскому обычаю вникнув в изучаемый предмет до самого дна, бестрепетно оставил дом с работой и подался юродствовать. Но дурачком прикидывался только для посторонних: прощупав полдня пришельцев, покуда те делали опись и снимки, к обеду зазвал их в свою хибарку на чай, за которым повел беседу об Исааке Сирине, самом сокровенном христианском мудреце, кого обычно берутся, не сообразивши сил, сразу читать молоденькие новокрщены, часто на том ломаясь, или уже изучают умудренные духом подвижники.

Поскольку же приехали мы «во едину из суббот», то отец-настоятель предстал перед нами последним из всего причта — под самый конец, непосредственно перед всенощной, начало коей обычно приурочивается в сельской местности к расписанию редких автобусов. Взглянувши на него, я стал мучиться памятью: чем-то лицо было известно. Поговорили о прежних местах служения, и оказалось правда — о. Александр настоятельствовал прежде в том самом Гребневе. С уст чуть было не слетело: так с отцом Димитрием! — но, слава Богу, удалось вовремя проглотить нерожденное восклицание. Ведь его-то как раз и присылали тогда присматривать за строптивым Дудко, прижимать его и теснить. Теперь, значит, перебросили на борьбу с гордячкою-старостой…

Когда она ненадолго вышла, о. Александр принес пасхальное облачение, увидав которое мы прямо охнули — ибо это было великолепное, почти без чинок и вставок, пусть несколько пообтершееся, золотное шитье середины восемнадцатого столетия.

— Вот, — не заметив в полутьме произведенного впечатления, сказал «батя», — старая карга не дает мне спороть всю эту рухлядь. А у меня есть на примете отличная новая сирийская парча…

В описях первым разделом особо выставлялись уникальные вещи всероссийского значения — их ни разу не было более пяти на храм, а когда и вовсе ни одной-единой. Это облачение мы занесли под номером первым. Вслед за ним шла сложнейшая икона Всех Святых с шестьюдесятью изображениями чудотворных образов Богоматери на полях — вереница начиналась с Владимирской и завершала свой круг на Казанской.

По дороге обратно, которая пролегла через небольшую рощицу, на одном из пеньков попался целый куст тонких летних опят, хотя шла всего лишь первая половина июня. Само же посещение Фенина аукалось еще долго. Кстати, совсем недавно удалось спросить у живущей в Москве прихожанки, опекающей там родственные могилы, про судьбу наших хозяев. Надежда Васильевна лет уже пять как умерла, незадолго до кончины под влиянием непрестанной брани с мамоной лишившись рассудка. А старчик вскоре после того неожиданно исчез, забравши с собою икону Всех Святых. Но и он, и приютившая его старостиха оказались широко известны в церковном народе — за то, что своим стоянием они как бы прикрывали многих других их поминали в своих молитвах далеко за пределами ближней округи. И доброе слово, сказанное ими о нас после той встречи, открыло затем без ключа