Когда солнце погасло - Янь Лянькэ

Когда кремация заканчивалась, убирала зал номер один и зал номер два. Убирала комнатку, где гримировали трупы. Убирала сжигальный зал, наводила порядок. Поселилась в мире мертвых, в мире трупов. Ни отца у нее не осталось. Ни матери. Ни бабки с дедом. Но она всегда и всем улыбалась. Улыбалась, пока мела пол. Улыбалась, пока чистила печь. И даже гримируя трупы, продолжала улыбаться. Словно цветок, что никогда не вянет.

Я обошел печь, убрал с бочки петушьи гребешки с зеленой травой и бросил на пол. Она подобрала и воткнула обратно. Лицо ее по-прежнему напоминало пучок мелких и бледных, красных и желтых цветов.

— Пора забирать бочку, не то завтра трупному жиру будет некуда капать. Ты ее забирай, а я сюда поставлю целый горшок с цветами. На скалах за крематорием растут такие цветы, каждый величиной с ладошку. Красные. С желтым отливом. А запах сильнее даже, чем у османтуса.

Я эти цветы навроде османтуса посажу у нас в трупожогочной.

Я так устрою, чтобы у нас в трупожогочной повсюду пахло османтусом. Чтобы человек вышел из того мира и очутился в мире, который благоухает османтусом. Тогда и кремироваться будет не больно. Плоть горит, кости горят, а тебе не больно. И жир топится не больно. Османтусом пахнут растения, которые зовутся чаровниками, понюхаешь такой цветок и млеешь, забываешь обо всем. Совсем как под наркозом, о боли забываешь, о мире забываешь. И без всяких мучений из того мира переходишь в этот.

Завтра пойду и выкопаю те чаровники, посажу их в трупожогочной.

Прямо сейчас пойду и выкопаю, посажу их в горшок. Поставлю рядом с печью. Прикатишь новую бочку — не задень горшок с моими чаровниками.

И пошла на ул и цу. Словно бабочка улетела. Она со мной говорила, но смотреть на меня не смотрела. Смотрела куда-то внутрь себя. В мир, по которому снобродит. И даже когда я прикатил специальную тележку и ухватился за бочку, до краев полную трупного жира, и попросил ее помочь, она меня не услышала. Так и ушла. Словно вылетела наружу. В свете фонаря я увидел, как она с заступом на плече шагает по двору. Калитка в задней стене крематория стояла открытой. Наверное, ее и не запирал и никогда. В такое место даже воры не сунутся. И она вышла из калитки и запорхала по необъятным горам. Зашагала по хребту. Тенью заскользила по земле.

Похожая на цветок, распустившийся среди ночи на уснувшем хребте.

2. (22:01–22:22)

В одной бочке трупного жира шестьсот цзиней веса. Не знаю, сколько трупов нужно сжечь, чтобы бочка наполнилась. Бывает, у смерти не сезон. Тогда бочка целый месяц не может набраться. А когда у смерти горячая пора, проходит десять дней, две недели — и бочка полнехонька. Цветом жир бледно-желтый. Загустевая, темнеет. И в желтом будто появляется черноватая примесь.

Жир человеческий, так что лучше я не буду рассказывать. Иначе у меня мышцы на теле дергаются и ноют. Сердце сжимается так, что невмоготу. Колотится так, что невмоготу. Будто пальцы зажаты в дверной щели. Крематорий стоит у дороги, что тянется вдоль гребня горы. С одной стороны водохранилище, с другой стороны дорога. Ночь только начиналась, сумерки погасли, шла вторая стража. Из деревень ниже по склону суматошными шажками бежали самые разные звуки. Небо душило жарой. Ветер на хребте был вроде ключевой воды. Чистый свет поднимался с глади водохранилища, летел мне навстречу, и водяной пар влажно стелился по хребту. Пшеничные поля вдоль дороги стояли убранные. От сладкого запаха стерни, разбавленного паром, воздух будто напитался молоком. Словно родившая женщина сцедила лишнее молоко на горы. Разлила его по полям. Сцедила и разлила его по полям и по всей земле.

Я катил по дороге здоровую бочку, до краев полную трупного жира, и шагал к тоннелю у водохранилища. Запахи ниточками цеплялись за нос. Жир наполнял бочку до самых краев и просачивался наружу, оставляя на жести разводы, как соль оставляет пятна и разводы на боках солонки. И белая жестяная бочка становилась жирной и красной. Жирной и черной. Жирная краснота, жирная чернота пахли льдом и сырой плотью. Льдом пахло сильнее, плотью — слабее. Если не знать, что в бочке человеческий жир, никакого льда вовсе не почуешь. Вернее всего, ледяной запах поднимается у человека изнутри. А покуда ничего такого не поднимается, можно подумать, что в бочке самый обычный жир. Смазочный жир, растительный жир. И пусть бочка не пахнет арахисом или кунжутом, все равно жир — он и есть жир. Но жир в бочке человечий. Подумаешь, что это человечий жир, и чувствуешь запах льда. Льда, и мяса, и жира, и костей. Хорошо, что я не боюсь запаха человечьего жира. Потому что дурачок. Дурачки мало чего боятся. Я ют никогда не боялся смерти и мертвецов. И дома у нас целый ритуальный магазин. Я с самого детства рос среди венков и бумажных подношений. Когда мне сравнялось два года, родители стали брать меня в крематорий, чтобы поговорить с дядей о делах. Пяти летним я впервые зашел в сжигальную комнату. В пять с половиной уже садился на тележку и вместе с отцом раз или два раза в месяц отвозил человеческий жир в тоннель.

Несколько раз в месяц отвозил человеческий жир в тоннель.

И теперь пришла пора мне одному отвозить трупный жир в тоннель. В четырнадцать лет я был все равно как дерево, что выросло у двери в загробный мир. Стоял у двери, защищал ее от ветра, укрывал от дождя. Один в ночь большого снобродства пришел в крематорий, погрузил бочку с трупным жиром на тележку и отшагал целое ли по гребню горы. Дорога ведет мимо дома, который нанимает Янь Лянькэ, чтобы писать свои книги. Потом половину ли нужно подниматься в гору. И еще почти целое ли спускаться вниз. Чтобы поставить бочку с жиром семи или восьми десятков трупов в заброшенном водосбросе, где летом прохладно, а зимой тепло. И я шел. Так и шел один, сначала по гребню, потом в гору, потом под гору. Чтобы не думать о человечьем жире, не думать о трупах, велел себе думать о разных мужских делах. Думать о женщинах. О чем бы подумать. И стал думать о Цзюаньцзы, которая каждый день убирает крематорий и гримирует трупы. Ее настоящее имя Юй Сяоцзюань. Но все зовут ее просто — Цзюань. Цзюань. Или — Юй Цзюаньцзы. Была бы эта самая Цзюаньцзы