Живой Журнал. Публикации 2015 - Владимир Сергеевич Березин

так устроен. Проблема в том, что все люди — идиоты. (Кроме, разумеется, нас с тобой, дорогой читатель). И внутри у каждого связующая нить с биркой — вынешь его, и человек распадётся, как связка баранок.

Стержни эти абсолютно одинаковые, только на одних по недосмотру продавца в магазине остались бирки, на которых написано «бандупутинаподсуд», а на других «крымнаш». Есть там ещё «всемужикикозлы» и «всебабысволочи».

И люди постоянно сверяют окружающую действительность со своими бирками — иногда, правда, когда люди ебутся, бирки могут запутаться и поменяться местами, но это случается нечасто.

Тот феномен, о котором я говорю, обсуждать тяжело — столкнувшись с чем-то непонятным, люди начинают изгибаться, смотреть на свою бирку и думать, совпадает ли она с феноменом.

И если совпадёт — радоваться, а как не совпадает, вскипать.

Господь велел любить их всех, и я с трудом, но стараюсь следовать этому совету, но сейчас я хочу разобраться, как, условно говоря, сделан «Бушлат» Алексиевич.

Ждать справедливости от литературных премий (и вообще от мироздания) — не очень умное занятие. Упрекать шведов в чём-то вовсе бессмысленно — Анна Ахматова говорила, по поводу, правда, Государственной премии СССР: «Их премия, кому хотят, тому и дают». Что, дескать, вы волнуетесь?

Что есть негласные национальные квоты, они исчерпаны и теперь не дадут премию Евтушенко?

Да много кто её избежал, перестаньте.

Меня нисколько не интересует престиж Нобелевской премии, какие-то внутренние мучения Нобелевского комитета (нет, пизжу — интесуют, конечно, но довольно вяло — если какие-то их остроумные мемуары бы появились — я бы их почитал).

Меня интересует ответственность читателя (ну и писателя) перед собой.

Во-вторых, спорят о том, кому же дали премию — белорусской писательнице или русской. На это следует отвечать, что литература — не Олимпиада. Да и на спортивных Олимпиадах, превратившихся в соревнования фармакологов, отвратительно соревнование медалей. Оно, это соревнование, не даёт никакого представления ни о спортивном состоянии граждан государства, ни о здоровье самих спортсменов — ни о чём. Более того — оно противоречит индивидуальности спортсмена, то есть — писателя. Так и здесь — что гордости в том, что Генрик Сенкевич когда-то был подданным Российской империи?

В-третьих, это слова о том, что премию дали «не за литературу».

Ничего удивительного — эту премию дали историку Моммзену. Дали и политику Черчиллю — не только за многотомную историю Второй мировой войны, но и за ораторское искусство. И это совершенно заслуженно — несомненна поэтическая сила речей человека, что сказал в Палате Общин в июне сорокового года, когда Англия воевала с Гитлером один на один: «Мы пойдем до конца, мы будем биться во Франции, мы будем бороться на морях и океанах, мы будем сражаться с растущей уверенностью и растущей силой в воздухе, мы будем защищать наш Остров, какова бы ни была цена, мы будем драться на пляжах, мы будем драться на побережьях, мы будем драться в полях и на улицах, мы будем биться на холмах; мы никогда не сдадимся, и даже, если так случится, во что я ни на мгновение не верю, что этот Остров или большая его часть будет порабощена и будет умирать с голода, тогда наша Империя за морем, вооружённая и под охраной Британского Флота, будет продолжать сражение, до тех пор, пока, в благословенное Богом время, Новый Мир, со всей его силой и мощью, не отправится на спасение и освобождение старого».

Но разговор о том, как устроена литература, как раз и есть самый интересный.

И у нас начался он не с «документальной прозы» Светланы Алексиевич, а с обсуждения огромной книги «Архипелаг ГУЛАГ» другого нобелевского лауреата — Александра Солженицына.

Беда в том, что стороны свой вывод, как правило, не аргументируют, а руководствуются революционным или контрреволюционным сознанием. Правильная фраза звучала бы как: «Тексты Имярек (не) являются литературой потому что…» — причём, суждение о том, что литература — это всё, что написано буквами, заведомо непродуктивно.

Если всё — литература, то надо заканчивать разговор.

Точка общественного интереса сместилась от сопереживания жизням выдуманных персонажей к тексту, из которого понятно (или кажется, что понятно), как устроен мир.

И благодаря всем этим нобелевским движениям, у нас есть возможность обсудить несколько важных вопросов жанра «verbatim», иначе говоря, документально-художественного жанра.

Новая документальность

Книги Алексиевич, как мы знаем, состоят из «микроинтервью» с разными людьми.

Относиться к ним как к интервью, или как к части художественного произведения, собственности автора книги? Вот, к примеру, появляется человек, который обращается в суд и говорит, что в книге использована рассказанная им история и требует части гонорара. В западной традиции, а жанр документалистики там освоен давно — книга обставлена множеством документов, с каждым интервьюируемым подписывают специальное соглашение (с фотомоделями происходит то же самое) — и проч., и проч.

Как будет решаться этот потенциальный юридический конфликт — пока непонятно.

Дополню это тем, что мне всегда очень интересен вопрос о юридических обстоятельствах в искусстве.

Искусство всегда идёт впереди, и тут же вступает в конфликт с закреплённой в законах практикой.

С разной степенью успешности этот вопрос решается — в своё время на нью-йоркской таможне задержали абстрактную скульптуру и начался процесс о том, что считать предметом искусства (вопрос о таможенной пошлине).

Тексты-документы появлялись всегда. Я давно занимаюсь литературой двадцатых, так это явление там было в изрядном, даже теоретическом фаворе. И вот вопрос, где заслуга, и где грань между литературным текстом и журналистским (или социологическим).

Это вовсе не явление последнего времени.

Вот был чрезвычайно интересный проект Артёма Драбкина с серией «Я воевал на Т-34» (целая серия того, кто на чём воевал — от лётчиков до сапёров), где живая речь стариков-танкистов (лётчиков и пехоты), читалась куда сильнее, чем современная проза.

Однако Драбкин не позиционировал себя как писателя.

Но есть и более радикальный пример. Был такой очень интересный человек — Александр Николаевич Афанасьев (1826–1871). Человек он был с хорошей карьерой (он дослужился до должности правителя дел комиссии печатания государственных грамот и договоров при Министерстве иностранных дел). Но известен он стал благодаря тому, что сделал сперва книжку «Русские народные легенды», (её тут же запретила цензура), а потом — сборник «Русские заветные сказки», который напечатали за границей. Александра Николаевича тут же выпездовали со службы, но он, правда, несмотря на бедствования, издать три тома «Поэтических воззрений славян на природу».

И вот вопрос — должен ли был Афанасьев делиться с неизвестными народными сказителями прибытком? Или славой (чего он физически не смог бы