Светован. Штудии под шатром небес. - Мирослав Иванович Дочинец

Потом принесли девочку с открытым ртом и удивленными глазами. Родители что-то ей говорили, но она совсем не реагировала. Старик велел ей помочиться в баночку. Тогда опустил правую руку в мочу и тыльной стороной ладони коснулся лба, щек, рук и ног малышки. И уложил ее на воловью шкуру. Девочка громко крикнула и сразу заснула. Родители, затаив дух, склонились к ней, укрывая от солнца.

— Добрый ребенок у вас растет, — молвил Светован. — Ласковая. Душа еще хрупкая, но ничего — научится отсеивать лишнее…

Молодая женщина, иди девушка, державшаяся в сторонке, глухо замотанная в платок и застегнутая доверху, отвела его за дерево и долго о чем-то исповедовалась. Потом говорил он. Ветерок потянул в мою сторону, донося обрывки его фраз.

— Это боль любви. Не следует ее бояться. Это скорее дар, чем напасть… Любовь не только возносит, но и сушит… Не так, как у других? А откуда ты знаешь про иную душу?! Никто не знает того, что бывает между двумя. Ежели это настоящее, то оно у каждого особенное… Не бойся, дитя, ни на кого не смотри, никто не сможет разрушить волшебство вашего мира, кроме вас самих… Есть оно — живи им, не сжигай свечу с двух сторон. Не мучай его ревностью и признаниями. Молчание больше таит чувств, чем клятвы. Любовь, как трава, — расцветает, гниет и высыхает, чтобы посеять семена для новой любви… У любви нету смерти. Тело тех, кто любит, смертное, а любовь — нет… Ты не больна. Хотя нет, ты болеешь удивительной болезнью. Тебе должны завидовать все здоровые… Иди себе с Богом и люби так, как советует твое сердце…

Остался один человек, смешливый, совсем как мальчишка. Он всех веселил, а теперь, когда остался один, чувствовал себя не в своей тарелке.

— Ты, как я погляжу, не больной, — обратился к нему старик, — но смиренно высидел целый день. И заслужил с нами на ужин.

Мужик, хихикнув, потянулся к бревну и вытащил из-за него котомки. Это в благодарность оставили больные. Тут же он начал раскладывать простые крестьянские продукты. Светован бросил воловью шкуру в мочило и разобрал дамбу. Сбросил рубаху. Сам вошел в воду босыми ногами и умылся до пояса. По его глазам, погруженным в самое себя, я понял, насколько он устал. Казалось, у него уже не осталось сил даже чтобы разговаривать. Но гостя слушал очень внимательно.

Да, я не болен, — оживленно говорил тот. но болен мой дараб — мой надел под горой Гранкой. Обильный урожай там дает только камень. Каждую осень и каждую весну я собираю целые горы камней. Плугом никто не хочет пахать мою землю — стальные лемеха гнутся, как жестянка. Раздвоенной мотыгой разбиваю каменистый грунт. Копаю и плачу. А бросить не могу — немного повыше лежат мои дед и отец. Они жили с этого, а я мучаюсь. Проклятый терен. Проклятый колоколом…

— Каким колоколом?

— Церковным. Во времена оные, как говорится, была на горе Гранке церквушка, крытая тесом. Ветры ее разнесли. Дерево растянули на изгороди, а колокол, добрый, медный, остался. Старые люди говорили, что на нем было выбито лицо Марии-Терезии. Колокол хотели стянуть на волах вниз. Но пробили подземную яму. Волов вытащили, а колокол потонул. До утра его полностью затянуло. Как раз посреди моего надела… Молодые смеются — не рассказывай, мол, дед, сказки. А я знаю, что колокол там. Слышу его. Бывает, после дневных трудов вздремну, словно заяц, под бузиной и слышу: "Гу-у-у… гу-у-у…" Подхвачусь — где? И ни звука больше. А он, знаю, там… Томится, беспокоит землю… Извините, что я с таким к вам прибился. Вы людей исцеляете, может, знаете что-то целительное и для земли…

— По существу говоришь, парень, — ответил старик. — Тело человеческое из землицы вылеплено. Оставайся, переночуешь, а завтра посмотрим на твое каменное поле.

— Спасибо большое, но я домашний человек, в чужом не ночую. Сбегу себе вниз, благо, уже не жарит.

Он объяснил, как найти его подворье, и нырнул в темень.

Ночная тишина сомкнулась над нами. Луна протянула к холму Илька прямые лучи, словно спивала первую росу.

Было тихо и спокойно. Я долго не решался нарушить этот устоявшийся мир уходящего дня.

— Как вы считаете, этот человек и взаправду что-то слышит? Это надежный знак, что колокол там?

— Никаких знаков нет. Мы сами их придумываем и читаем. Но колокол в земле вполне может быть.

— Много было сегодня больных, — сказал я, дабы как-то закончить повисшую тему.

— Больных? Не знаю… Иногда мне кажется, что только болящий может быть истинно здоровым…

— Но здоровыми хотят быть все.

— Да. Ибо здоровье — это свобода. Здоровье и вера — две самые большие свободы.

— А что же тогда самая большая несвобода? — спросил я.

— Грех, — тихо промолвил он.

Тогда я еще не был готов это понять. Но продолжал расспрашивать:

— А как это так получилось, что все люди дружно пришли? Откуда они знали, что вы готовы их принять?

— Воловья шкура их известила.

— Как это?

— Очень просто: вода ручейка понесла ее ворсинки вниз, к селу, и женщины, стирая белье, их заметили. Не посылать же мне весточку сорокой, не правда ли? Надо обходиться тем, что есть… Ну ладно, пошли отдыхать. Мы сегодня заслужили.

Я тоже поднялся. Я уже начал привыкать к его нехитрой философии. "Ничего в этом мире не дается просто так, все надобно заслужить". Из синей тетради.

"Как мир — так и я"

Я видел, как он после молитвы ложится, и слышал, как засыпает, — мгновенно, словно большая птица, тихо сложив натруженные крылья и закрыв тугие, словно берестяные, веки. Но никогда не видел, как он встает. Когда я просыпался, он всегда уже был на ногах. Теперь, после тяжелого дня, долго не мог заснуть и я.

— Подымайся, день настает! — крикнул он с улицы. — Вся живность божья давно уже в трудах.

На подоконнике стояла мисочка с ягодами. Это были наши с ним любимые черные дикие черешни, обклеванные птицами. Ничего в мире нету слаще. Я умылся, и мы сели к завтраку, который он успел приготовить — простокваша с мелко нарубленными огурцами, редькой, укропом, зубчиком чеснока и каплей подсолнечного масла. И хлеб. Чаще всего такая еда была у нас на завтрак. Или токан-мамалыга с той же простоквашей. Хорошо, когда была еще