Архитектор Душ V - Александр Вольт

Я слушал ее вполуха, потому что внимание сконцентрировалось на том, что где-то далеко, на пределе слышимости, нарастал тонкий пронзительный вой сирены, который, я надеялся, был исходил именно от нашей машины.

К удивлению, это действительно была она. Добрались очень быстро и даже, можно сказать, неожиданно, словно в этом мире для скорой помощи проложили отдельные трассы, где они могут беспрепятственно в реактивном режиме приезжать на вызовы.

Медики действовали быстро и слажено. Двое санитаров осторожно переложили тело Андрея Ивановича с моих ног на каталку. На меня они особо не обращали внимания, полностью погруженные в работу.

Уперевшись руками в ступеньки, я плавно встал, стараясь не упасть от головокружения на пол.

Молодой, энергичный фельдшер, руководивший бригадой, отдавал короткие команды.

— Кислородную маску! Срочно! Давление семьдесят на сорок, пульс нитевидный!

Санитар поднес к лицу старика прозрачную маску, и над его губами заструился едва видимый туман. Второй медик расстегнул на его руке манжету тонометра и одним движением кинул в чемодан.

— Готовим капельницу! Глюкоза, физраствор! — скомандовал фельдшер.

Медсестра с лицом, скрытым за маской, уверенными движениями вскрыла шприц, тут же откупорила ампулы и стала налаживать «систему» для капельницы.

Я смотрел на эту сцену, и в голове возникла четкая мысль: как же все-таки отличается работа с живыми от работы с мертвыми. У меня в прозекторской всегда была тишина. Она нарушалась разве что гулом холодильников да щелчками моих инструментов. Там спешить было уже некуда. Тело на моем столе обычно требовалось только аккуратно рассечь, чтобы понять причину смерти, и составить отчет.

И поэтому контраст был странным. Моя работа — это спокойный анализ последствий, их — отчаянная попытка предотвратить визит пациента в морг раньше срока. И то, что все это происходило не в больничных стенах, а в роскошном особняке, под хрустальной люстрой, придавало всему этому театральный оттенок, словно я смотрел медицинскую драму в слишком дорогих декорациях. И от этого становилось не по себе.

— Я еду с вами.

Он окинул меня быстрым оценивающим взглядом.

— Вы кем приходитесь больному? — спросил он деловито.

Я выдержал паузу, собираясь с мыслями. Правда. Только правда.

— Я его сын.

На его лице не было ни капли удивления.

— Оно и видно. Спросил просто для проформы. Садитесь в машину, только не мешайте работать.

Я молча кивнул. Они выкатили каталку на крыльцо, где уже ждала карета скорой помощи с распахнутыми задними дверцами. Внутри, в ярком свете ламп, все было стерильно насколько могло быть чисто в карете скорой помощи.

Санитары ловко закатили каталку внутрь, зафиксировали ее. Я запрыгнул следом и сел на узкую откидную скамейку у стены.

Двери захлопнулись, отрезав нас от внешнего мира, испуганной горничной, утреннего солнца и журчания фонтана. Машина с ревом сорвалась с места, и мы понеслись по улицам Москвы, распугивая утренний поток машин воем сирены.

Я сидел, вцепившись в поручень, и смотрел на отца. Он лежал под капельницей, его лицо под кислородной маской казалось безмятежным. Но я видел, как подрагивают веки, как вздымается грудь. Я видел показания на мониторе — цифры, скачущие на грани критических значений. Его организм боролся, но силы были на исходе. Та крохотная искра, которую я в него вдохнул, медленно угасала.

Я не мог просто сидеть и смотреть. Если он умрет сейчас, по дороге в больницу, я не получу ответов. Все это будет зря. Мой взгляд скользнул по его руке, безвольно лежавшей на простыне. Кожа была сухой и испещренной сеткой морщин.

Незаметно, словно поправляя одеяло, я наклонился и коснулся его руки. Мои пальцы легли на его запястье. Контакт.

Я не стал снова активировать зрение, просто сосредоточился на этом ощущении, на родственной связи наших душ. Это было похоже на настройку радиоприемника на нужную волну. И я нашел ее. Я снова отделил от своей психеи тонкую, едва ощутимую нить энергии, и направил ее в него. Не для того, чтобы лечить, а чтобы поддержать. Дать ему ту самую малость, которой не хватало, чтобы дотянуть.

Он не пришел в сознание, но я почувствовал, как напряженные мышцы расслабляются. Дыхание стало ровнее, цифры на мониторе стабилизировались. Врач, склонившийся над ним, удовлетворенно хмыкнул, решив, что это подействовало лекарство. Он не видел тончайшей серебристой нити, соединявшей наши руки.

В этот момент веки старика дрогнули и медленно, с усилием, приоткрылись. Его мутный, расфокусированный взгляд скользнул по потолку машины, по лицу врача, и остановился на мне. Несколько секунд он смотрел на меня, и в его глазах появилось узнавание.

Он медленно, с нечеловеческим усилием поднял руку и накрыл мою ладонь своей. Его пальцы были ледяными, но хватка оказалась на удивление крепкой. Он сжал мою руку так, словно боялся, что я исчезну.

— Сын… — выдох сорвался с его губ, едва слышный шелест, который я скорее угадал, чем расслышал. — Сын…

Его глаза снова закрылись, голова безвольно откинулась на подушку. Он не потерял сознание, а просто уснул. Истощенный, измученный, но живой.

Сын. Я горестно усмехнулся. Он назвал Виктора Громова сыном. Снова. Словно спустя много лет раскаялся и осознал, что был не прав. Но это были лишь сухие догадки, которые еще следовало чем-то подтвердить.

Скорая влетела на территорию больницы, резко затормозив у приемного покоя. Двери распахнулись, и нас тут же окружила бригада врачей. Каталку выкатили, и она скрылась в лабиринте больничных коридоров. Я остался стоять на асфальте, чувствуя, как от пережитого напряжения подгибаются колени. Меня проводили в зону ожидания. Небольшое помещение с рядом пластиковых стульев и навязчивым запахом хлорки. Я сел, опершись спиной на холодную стену. Время остановилось. Я не знал, сколько просидел так — десять минут или час. Я просто смотрел в одну точку, на выщербленную плитку на полу, и ждал.

Внутри, как в душе, так и в голове, метались сомнения и мысли: «он это заслужил», «он мой отец», «мне нужно его спасти», «мы не доктор, это их работа!».