Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 2 - Игал Халфин

Сталин читал выдержки из признаний Кашкина и других сибирских преподавателей. Можно предположить, что чекисты, хотя и понимали, что признания добыты насильственно, были настолько уверены в злостности обвиняемых, что убеждали себя: мы заставляем их сказать правду о себе.

Итак, даже самые высокопоставленные партийные функционеры разделяли систему смыслов Большого террора. Пьесу ставил Сталин (и другие члены Политбюро) – тут спора быть не может, – но роль, заготовленная в ней для них, была предопределена официальным историческим нарративом. Как актеры вожди выступали на передней сцене. Как импресарио они находились за кулисами, заботясь о качестве постановки. Оформление постановки определяли не Сталин или Ежов, а коммунистический дискурс с его набором возможных ролей, риторических ходов, критериев восприятия. Все наводит на мысль, что протоколы сочинялись для самой сталинской судебной системы: ставились суды во внутреннем театре, устроенном для самих чекистов и прокуроров, а иногда для самых высокопоставленных коммунистических лидеров, но не для непосвященных.

В последнем приближении «передней зоной» становилась сама История. Это ей надлежало быть уверенной в справедливости советских органов. Как это ни парадоксально звучит, читателями протоколов допросов были те же чекисты, которые их составляли, только в амплуа людей, постигших смысл событий. Они читали свои сочинения глазами совершенного, всесознательного человека, который интересовался результатом, а не процессом, смыслом сочинения, его моралью, а не тем, как это сочинение создавалось. Расщепление между тем, что есть (козни отпирающихся арестантов), и тем, что должно быть (полное признание вины), составляло ядро сталинского правосудия. Чекист, пересекавший эту границу и вступавший на территорию будущего, избавлялся от буржуазной мягкотелости. Он сменял формальное мышление на диалектическое, смотрел в корень вещей. Он видел там высшую реальность, реальность настоящего, слитого с будущим, а не обыденную реальность настоящего, которая на самом деле была для чекиста уже прошлым и поэтому второстепенным. Реальности было две: та, что должна быть, – высшая, коммунистическая, и та, что сопротивлялась допросу, – это низменная реальность, которую нужно было преобразовывать в высшую посредством борьбы с ней.

Пожалуй, главная проблема работы с чекистской картиной мира – это статус истины в ее пределах. В каком смысле вина была настоящей? Для сравнения можно вспомнить царское время. Охранка ведала розыском по делам о государственных преступлениях, сосредотачивала в своих руках данные агентурного и наружного наблюдения. Жандармские и полицейские органы разрабатывали полученную информацию, производили обыски, аресты и т. д. Ориентируясь на известное видение мира, они подозревали некоторые группы населения в нелояльности, направляли свои действия против них. Но царскому сыщику не пришло бы в голову выдумывать показания – в таком случае он саботировал бы сам себя. А следователь НКВД – на что ориентировался он? Не совсем правильно говорить, что чекисты фальсифицировали показания. Такое определение предполагает раздвоение личности, существование другого чекиста, создателя скрытого текста, в котором следователь формулировал действительные цели своей деятельности – например, отличиться, разбогатеть, отомстить. Но такие мотивы второстепенны, и их не стоит акцентировать. Например, Пастаногов не был карьеристом – он был коммунистом. Отталкиваясь от коммунистической герменевтики, он не фантазировал, а опирался на эпистемологию, которая отменила разделение между фантазией и действительностью. Объектом воздействия Пастаногова была контрреволюция, которая в последнем приближении считалась состоянием ума. Следователи НКВД не выдумывали, а экстраполировали, исследуя не только то, что враг делал, но и то, что мог сделать. Различие между «фактом» и «версией» было упразднено на онтологическом уровне. Чекисты новой формации считались безупречными людьми, потому что уже окончательно созревший и сформировавшийся советский народ контролировал их работу. Следователь был гласом народа – он действовал открыто. Вышинский говорил: «Мы начинаем писать уже новую страницу истории – страницу истории коммунистического общества. И вы думаете, что требования, которые предъявляются в этих условиях к прокурору и следователю, будут такие, как раньше? <…> Творчески работать должен каждый следователь, черпая свои силы в творческой силе советского народа, которая характеризует новую эпоху и которая нашла свое выражение в великой сталинской Конституции»[1299].

Одновременно со спецоперациями по выявлению «врагов народа» проводилась широкомасштабная избирательная кампания по выборам в Верховный Совет СССР. Олицетворяя народ, сливаясь с ним, чекисты старались выразить себя через демократический, состязательный избирательный процесс, только что провозглашенный Сталинской конституцией. Ежов заметил в марте 1937 года: «Многие из вас помнят, как у нас относились в довоенное время к разведчику, его называли охранником, его оскорбляли, в этом слове объединялось все худшее, что можно было найти в человеке. Считалось, что охранник – это человек, который не имеет никаких принципов, что это продажный человек <…> У нас другое дело, у нас народ считает самым почетным званием – звание чекиста». Ежов подчеркивал, что «качество обязательно для чекиста, это не только на работе, но и в быту всегда думать, что вы – народная разведка, что на вас смотрят как на самых честных и лучших людей, которые выделены на этот участок работы»[1300]. В доказательство своего единства с народом начальник УНКВД по Западно-Сибирскому краю Григорий Федорович Горбач, награжденный орденом Ленина за «самоотверженное» выявление врагов, выдвинул свою кандидатуру в депутаты Верховного Совета СССР по Ленинск-Кузнецкому избирательному округу. Газеты хвалили кандидата: «Славные чекисты-наркомвнутрдельцы Новосибирской области, возглавляемые тов. Горбачем, под руководством ленинско-сталинской партии большевиков и ближайшего соратника товарища Сталина Николая Ивановича Ежова, немало вскрыли врагов <…>, освободив от этой мрази нашу прекрасную родину. Эти заслуги тов. Горбача – почетного чекиста, орденоносца, непоколебимого сталинца – делают его достойным кандидатом в высший орган власти СССР»[1301]. А. И. Успенский 2 декабря 1937 года был избран депутатом Верховного Совета СССР 1‑го созыва (правда, уже не от Новосибирска). К. К. Пастаногов был скромнее, он хотел быть демократически избранным представителем по партийной линии: в феврале 1938 года он выдвинул свою кандидатуру в делегаты на Дзержинскую районную партийную конференцию.

Весь секрет деятельности Горбача, Успенского, Пастаногова и им подобных состоял в том, что они умели перемещаться по необходимости в «зону заднего плана» или «закулисную зону», где признавались скрываемые от народа факты. «Зону заднего плана» Гофман определяет как связанное с действием место, в котором осознанные противоречия с навязываемым впечатлением принимаются как должное. Это место, в котором нет аудитории и актеры могут выйти из образа, не боясь при этом испортить представление. Здесь могут быть сняты маски, общение становится более неформальным. В этой зоне открыто фабрикуются иллюзии и планируются впечатления. Тут вырабатываются схемы контрреволюционных организаций, составляются макеты протоколов допроса – все это уничтожается по окончании следствия. Важно следующее пояснение Гофмана: «Находясь за кулисами, актеры продолжают разыгрывать спектакль, но на этот раз они примеряют роли верных союзников,