Жизнь Пушкина, рассказанная им самим и его современниками - Коллектив авторов

На другой день после венчания Пушкиных А. Я. Булгаков сообщал брату: «И так свершилась эта свадьба, которая так долго тянулась. Ну да как будет хороший муж. То-то всех удивит, никто этого не ожидает и все сожалеют о ней. Я сказал Корсакову быть ей milady Byron (леди Байрон). Он пересказал Пушкину, который смеялся только». И всех удивил..

Квартиру на Арбате Пушкин снял еще 23 января. Как считают современные исследователи, в начале февраля он уже туда перебрался, наняв слуг: экономку Марию Ивановну, дворецкого Александра Григорьева, камердинера Никифора Федорова и других. Молодожены занимали второй этаж: зал, гостиную, кабинет, спальню, будуар. Как ни скудны бытовые сведения о жизни поэта в доме на Арбате, а все же сохранились воспоминания сына Вяземских Павла (ему, правда, было тогда только десять лет). Он рассказывал, как «по совершении брака в церкви отправился с Павлом Войновичем Нащокиным для встречи новобрачных с образом». Гостиную Пушкиных Павел Вяземский называет «щегольской и уютной», вспоминает, что была она оклеена «диковинными для меня обоями под лиловый бархат с рельефными набивными цветочками».[261]

В первом семейном обиталище Пушкин обрел мир и покой, пусть опять недолгий, но непривычный ему по своей полноте и прочности. Письмо Плетневу (№ 21) – редкостное во всей переписке Пушкина. В нем – счастье! «Странная вещь! Непонятная вещь!», как любил он тогда повторять. Быть может, на какой-то миг возникла иллюзия отъединения от бурь века, где рушились престолы, вымирали губернии, где ждали его неотвязные материальные хлопоты и непонимание читателей… Пушкин был женат, влюблен, любим и безмерно счастлив. Недавние колебания показались бы теперь смешными. Сам он никогда к ним не возвращался и никак не мог предвидеть, что в них с пристрастием станут разбираться поколения его биографов.

После свадьбы наступили обычные московские развлечения: балы, театр, масленичные катанья на санях, прогулки по Тверскому бульвару и визиты, визиты. Беспрестанно находились охотники поглядеть на первую красавицу Москвы и первого поэта России, но Пушкина все это не сильно занимало. Москва утомляла и разочаровывала обывательскими замашками. В позднейшей статье описаны эти свойства старой столицы (№ 10). 27 февраля был бальный вечер у самих Пушкиных; Наталья Николаевна очаровала гостей, глава семейства пребывал в прекрасном расположении духа (№ 22).

Слухи и толки меж тем не умолкали. Лицейский директор Е. А. Энгельгардт сообщал Ф. Ф. Матюшкину: «Знаешь ли, что Пушкин женился? Жена его москвичка, как говорят, очень любезная, образованная и с деньгами. Жаль ее: она верно будет несчастлива. В нем только и было хорошего, что его стихотворческий дар, да и тот, кажется, исчезает…». По существу в том же духе 3 марта 1831 г. давний приятель Пушкина Я. И. Сабуров разглагольствовал в письме из Москвы: «Здесь не опомнятся от женитьбы Пушкина; склонится ли он под супружеское ярмо, которое – не что иное как pool pure и часто не слишком верная. Как справится он с тем, чтобы нарушить привычный ритм своей жизни? Впрочем, мы ничего не теряем. Во всяком случае, на худой конец, больше будет прекрасных строф; итог писателя – это его книга, а как он к ней приходит – его дело. Пусть брак, семья станут лишним томом в его библиотеке материалов – я согласен: она будет лишь богаче и плодотворнее». Весьма распространенный и по сей день живучий взгляд на Пушкина! Вот уж поистине холодная толпа взирает на поэта «как на заезжего фигляра»! (гл. XI, № 88). Горе его – ей в радость, ибо обещает художественные красоты стихов. Но для того ли только мы теперь обращаемся к жизни Пушкина, чтобы найти в ней истоки его поэзии? Думается, нет. Как земной идеал, он нам близок своей личной, человеческой сущностью, пусть и не отделимой от его созданий. Благодаря своему гениальному творчеству он любил и страдал на глазах современников, он любит и страдает на глазах десятков миллионов потомков. И если поверить таким, как Энгельгардт и Сабуров, то получится: все это для историко-литературных целей. Нет, великий Пушкин был в то же время обыкновенным человеком (пусть примером огромной нравственной высоты) – со своими достоинствами и недостатками. Мы любим его, сострадаем ему и готовы простить его в чем-то, когда нужно. Он родной нам всем. И потому мы «вмешиваемся» в его личную жизнь по праву нашей любви. Но если воспринимать Пушкина только как гениального поэта, а жизнь его – всего-навсего как приложение к творчеству, то все наши биографические книги о нем есть непростительная бестактность. Между прочим этот вопрос – об отношении к Пушкину как к писателю и человеку – возникал еще при жизни его. Об этом, как видели, говорили Сабуров и Энгельгардт и совсем по-другому, например, писатель-декабрист Федор Глинка: «Многие любят Ваш талант, я любил и люблю в Вас – всего Вас»…[262]

Бесконечные придирки и наветы тещи вконец извели Пушкина. Он и перед свадьбой думал через некоторое время перебраться в Петербург – подальше от кумушек московских, а к концу марта и вовсе заторопился. «Москва – город ничтожества, – с досадой писал он Е. Μ. Хитрово. – На ее заставе написано: оставьте всякое разумение, о вы, входящие сюда». И Плетневу: «В Москве остаться я никак не намерен, причины тому тебе известны – и каждый день новые прибывают» (№ 25). К тому времени деньги, полученные в залог кистеневских душ, уже кончались – пришлось заложить бриллианты и изумруды Натальи Николаевны. Еще несколько недель, понадобившихся для улаживания всяких дел с родными жены, последние объяснения с тещей (№ 32), и 15 мая Пушкины отправляются в Петербург.

* * *

18 мая поэт с женою приехали в северную столицу и, почти не делая визитов (№ 33), перебрались в Царское Село на дачу, нанятую для них Плетневым. 25 мая наблюдательная Долли Фикельмон передавала свои впечатления Вяземскому: «Пушкин к нам приехал к нашей большой радости. Я нахожу, что он в этот раз еще любезнее. Мне кажется, что я в уме его отмечаю серьезный оттенок, который ему и подходящ. Жена его прекрасное создание; но это меланхолическое и тихое выражение похоже на предчувствие несчастья. Физиономии мужа и жены не предсказывают ни спокойствия, ни тихой радости в будущем: у Пушкина видны все порывы страстей, у жены – вся меланхолия отречения от себя. Впрочем, я видела эту красивую женщину всего только один раз».

С начала лета 1817 г. Пушкин не жил в Царском Селе – теперь, в 1831 г., он туда вернулся. Тогда, в 1811–1817 гг., лицеист Пушкин жил в одном из «подсобных» помещений Екатерининского дворца. Теперь скромнее – поэт поселился в домике, принадлежащем вдове царского камердинера, на углу Колпинской и Кузминской улиц. Впрочем, дом был приятен и удобен. Построенный недавно, в 1826 г., он был украшен 14 ампирными колоннами и слегка закруглен по фасаду ввиду своего углового расположения. Больше других 9 комнат Пушкин любил свой кабинет в мезонине, накалявшийся от жары в то знойное лето. Мебель была на время одолжена у Вяземских. Каждое утро принимал он ледяную ванну, потом, после чая ложился в кабинете на диван, стоявший подле большого стола, и работал в своей излюбленной позе. Стопа чистой бумаги, тетради, чернильница с перьями были приготовлены на столе заранее. Исписанные листы Пушкин опускал на пол рядом с диваном. На столе, как вспоминала Россет-Смирнова, располагались также графин с холодной водой и банка с крыжовенным вареньем. Повсюду – на полках, на столе, на полу – громоздились книги.

Обедали однообразно: зеленый суп с крутыми яйцами, рубленые котлеты со шпинатом или щавелем и все то же варенье на десерт. Кому-то из приятелей, заставшему его во время работы в одеянии, которое теперь назвали бы «пляжным», Пушкин заметил: «Жара стоит, как в Африке, а у нас там ходят в таких костюмах». Мы слишком бедны конкретными сведениями о бытовом укладе Пушкина, чтобы пренебречь этими малыми подробностями. Часов в 5–6, когда спадала жара, чета Пушкиных отправлялась гулять вокруг озера, являя собой для окружающих одну из достопримечательностей Царского Села. «Многие ходили нарочно смотреть на Пушкина, как он гулял