Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

Мать моя сделала отрицательный знак.

— Неужели Пермон никогда не говорил вам об этом?

— Никогда.

— Это удивительно. Хорошо, когда-нибудь я расскажу вам; вы увидите, не жестоко ли было ему воспользоваться своей фортуной, чтобы погрузить меня на самое дно! Он обвинил меня в преступлениях, потому что разве не преступление быть изменником отечества? Салицетти в этом деле вел себя как мерзавец. Я остановил Жюно, который хотел идти и убить его. Этот молодой человек, полный огня, а еще больше дружбы ко мне, хотел вызвать Салицетти на дуэль, и если бы тот не стал драться, то выбросить его в окно. Теперь Салицетти обвинен и сам может измерить глубину несчастья человека, который видит свою судьбу разбитой и конченой!

— Наполеон! — сказала моя мать, взяв его за руку и дружески глядя на него. — Клянусь вам, что Салицетти не у меня… Постойте, надобно сказать вам все. Знайте: Салицетти точно был здесь вчера в шесть часов, но он ушел в восемь с половиной или в девять часов. Я доказала ему, что физически не могу принять его к себе, живя в гостинице. Он понял это и ушел от меня.

Покуда мать моя говорила, Бонапарт глядел на нее с живостью, о которой трудно составить себе понятие; потом он отступил и быстро прошелся по комнате.

— Итак, я угадал это, — сказал он. — Он имел низость прийти к женщине и сказать: отдай жизнь свою за меня!..

Мать моя была в отчаянии. Салицетти слышал все: одна доска отделяла его от нас. Неопытный ребенок, я трепетала, ожидая, что он сию минуту выйдет из своего убежища; я еще не знала людей.

Наконец, после длинного разговора, которого не привожу здесь, потому что он беспрестанно вращался около одного предмета и почти в одинаковых выражениях[16], Бонапарт встал, хотел идти, и я перевела дыхание, ибо видела пытку моей матери.

— Итак, вы думаете, что он возвратился домой и там спрятался? — спросил Наполеон, взявшись за шляпу.

— Да, — отвечала мать моя. — Я сказала ему, что если он думает скрыться в Париже, то уж лучше подкупить хозяев его гостиницы, потому что туда непременно придут искать его. — Но минутное размышление заставило ее почти устрашиться, что станут тревожить невинных, и она прибавила: — Однако, милый Наполеон, я не могу сказать, что он там. Я не видела, возвратился ли он домой.

— Хорошо, очень хорошо! Покорнейше благодарю, госпожа Пермон, и особенно прошу извинить меня. Но если бы когда-нибудь вас оскорбили так, как меня этот человек… Прощайте!

Наконец Бонапарт ушел. И пора было! Силы матери моей уже истощались. Она сделала мне знак задвинуть засов моей комнаты и отворила дверь в убежище Салицетти.

Я никогда не любила этого человека. Он всегда казался мне каким-то страшным привидением и отвращал меня от себя. После, читая Вампира, я воображала его: я соединяла в уме своем его лицо и этот вымышленный образ. Желтая бледность, черные, сверкающие глаза, губы, которые белели, когда он испытывал волнение: все в нем ужасало взор и душу. В тот день он привел меня в трепет, который продолжался до самой ночи. Кажется, я еще и теперь вижу его…

На другой день Бонапарт пришел опять, и в лице его присутствовало странное выражение. Легко было заметить, что мысли его о Салицетти укрепились, но говорил он уже не так, как вчера: довольствовался изредка оброненными словами; в них не было ничего личного, имени Салицетти не называл. Как ненавидели друг друга эти два человека!

Вскоре мы должны были перенести новое беспокойство: Салицетти заболел. Нас ужасала его горячка, его бред, потому что нельзя постигнуть, нельзя пересказать речей и видений его во время этой болезни. Я читала много романов, где описывают подобное состояние, но как далеко это от воспоминаний моих! Я не знаю ничего близкого к тому, что видела. Салицетти не был религиозен: это еще больше усиливало возмутительность ужасного его состояния. Он никогда не жаловался, а только богохульствовал. Как я жалела его! После маменька рассказывала мне, что я однажды плакала о нем, как о брате. «Тем более чести мне, — отвечала я, — потому что он жестоко пугал меня в эти три дня. Я страшилась его самого больше, нежели ужасалась, что его отыщут у нас».

Казнь погибших сообщников произвела на него жесточайшее впечатление; она являлась ему в самых ужасных видах. Одного из этих несчастных видел он чаще других. Тот не оставлял его, и Салицетти говорил с ним, слушал его, отвечал ему. Это страшно было слышать. Вероятно, чувство страха господствовало в нем над всеми другими, и даже над чувством страдания. Никакими словами не могу я выразить действия, которое производит на меня воспоминание об этом человеке, бледном, больном, произносящем проклятия и ругательства тихим, однообразным голосом. Слава Богу, что горячка Салицетти продолжалась только три дня.

Мать моя за неделю перед тем объявила, что муж зовет ее в Бордо. В самый день получения подорожных документов пришло новое письмо, согласно которому ей следовало отправиться как можно скорее, и она сказала, что послезавтра отправляется в Париж.

— И хорошо делаете! — сказал Бонапарт, взяв ее за руку и глядя на нее с каким-то намеком. — Но вы также хорошо сделали, что не поехали раньше.

— Почему это?

— Почему! Я не могу сказать этого сегодня вечером. Но угодно ли вам знать это прежде вашего возвращения в Париж?

— Без всякого сомнения: надо ли говорить, что все женщины любопытны?

— Хорошо, вы узнаете… Постойте… В котором часу отъезд ваш?

— Я и сама не знаю… в одиннадцать вечера или в полночь, чтобы избежать жары. Теперь такое время года, что лучше путешествовать ночью, а днем спать.

— И прекрасно! Скажите мне, чья это мысль? Ваша?

— А чья же, думали вы? Лулу?

— Почему же нет? У маленькой Лулу бывают иногда превосходные мысли, особенно когда она любит меня хоть немного. Не правда ли?

— Я всегда люблю вас, и очень! — ответила я. Это была правда.

— Чтобы воротиться к нашему предмету, госпожа Пермон, — продолжал Бонапарт, — вы узнаете маленькую тайну мою в Лонжюмо.

— Почему же в Лонжюмо?

— Так мне хочется.

— Прекрасно, однако позвольте сказать: вы дурачитесь.

— Может быть. Позволите ли вы завтра мне обедать у вас?

— Давно ли понадобилось вам спрашивать меня об этом? — сказала мать моя. В самом деле, он обедал у нас всегда без