Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

Этим адъютантом был Жюно, впоследствии он сделался моим мужем.

Бонапарт оставался без всякой помощи, возвратившись в Париж после несчастья, за которое он обвинял тогда Салицетти. Семейство его, изгнанное с Корсики, нашло убежище в Марселе, но не могло сделать для него ничего, лишившись своих прежних средств. По временам он получал немного денег, я подозреваю, что их присылал ему его старший брат Жозеф, который женился тогда на девице Клари; но этого было слишком мало для человека хоть и очень бережливого, однако имевшего много потребностей. Надобно ясно сказать: Бонапарт был беден. Жюно часто рассказывал мне об этих шести месяцах, проведенных ими таким образом в Париже. Нередко, прогуливаясь вечерами по бульвару, где молодые щеголи ездили на прекрасных лошадях и во всей роскоши, какую можно было тогда позволить себе, Бонапарт вопиял к судьбе. Жюно отдавал Наполеону все, что получал от своих, которые были не богаты, но достаточно обеспечены и не заставляли его терпеть нужду. Иногда он играл: отдавал Бонапарту три четверти полученного им из Бургундии, а остальное шло в игру. Жюно часто приносил много золота, и тогда небольшое хозяйство их выглядело веселее; они уплачивали срочнейшие долги. Бонапарт распоряжался деньгами, и Жюно бывал совершенно счастлив, когда видел, что лицо его генерала проясняется удовольствием, им доставленным.

Однажды вечером они прогуливались в Ботаническом саду. Уединенные прогулки всегда имели для Наполеона удивительное очарование: тогда он бывал откровеннее, доверчивее обыкновенного и чувствовал себя ближе к Богу, «верный образ которого видим мы в истинном друге». (Эти слова принадлежат ему: я часто слышала, как он повторял эту фразу.) Друзья шли тихо, в молчании, и держались под руки, будто разговаривая сердцами. В эти минуты исчезли для них эполеты генерала и адъютанта. Два человека, два друга стали ближе один к другому в тот прелестный вечер, упиваясь тихой, блестящей, благоухающей атмосферой, посреди кустов и гирлянд самых прекрасных, источающих аромат цветов и говоря один другому от сердца; они были там гораздо ближе, чем позже в раззолоченном кабинете.

Действие прелестной ночи на души пылкие могущественно. После Бонапартом овладела одна всепожирающая страсть, которая иссушила его в самом цвете, покорила в нем все и заявила: «Я одна буду властвовать над тобой!» Нет надобности называть эту страсть. Но тогда он был еще очень молод; сердце его билось сильнее от взгляда любимой женщины. Он говорил Жюно об этом чувстве с тоской, потому что не был счастлив. Жюно сказывал мне, что если б Бонапарт не разорвал сам всех связей, которые подчиняли его душу страстям, он переживал бы страсти самым ужасным образом. В тот день он еще говорил о своей привязанности голосом трепещущим, но в нем уже видна была борьба со страстями. Он сам прервал разговор и как будто забыл о предмете своего душевного волнения.

Ничто так не вызывает нас на откровение, как откровение друга. Сердце Жюно также было полно многим, что надо было пересказать другу, хотя Бонапарт уже знал: Жюно влюблен, как сумасшедший, в его сестру. Душа Жюно, кипящая, юная, не могла противиться такому очаровательному существу, как Полина. Он любил ее страстно, безумно, и тайна оставалась тайною для его генерала не более недели. Честь приказывала ему говорить, поскольку рассудок не мог помешать влюбленности.

Бонапарт не принял и не отверг его просьбы. Он утешал его, а этому способствовала более всех слов уверенность, что Полина скажет да в тот день, когда Жюно будет в состоянии предложить ей пусть не богатство, говорил Бонапарт, но достаток, чтобы не иметь прискорбной необходимости рожать детей в бедности.

В тот вечер, о котором я говорю, Жюно стал смелее после того, что открыл ему сам Наполеон, и говорил о своем предложении настоятельнее прежнего. Накануне он получил от своего отца письмо и показывал его Бонапарту. Отец писал сыну, что теперь, правда, он не может дать ему ничего, но со временем доля его будет составлять двадцать тысяч франков.

— Следовательно, я сделаюсь богат, — говорил Жюно, — при моем звании буду иметь тысячу двести ливров дохода. Я умоляю вас, генерал, напишите Полине и вашей матери и скажите им, что вы видели письмо моего отца. Угодно ли, чтобы он сам написал такое же в Марсель?

Между тем они вышли из сада и дошли до бульвара, прогуливаясь там взад и вперед. Бонапарт внимательно слушал Жюно, но это был уже не тот человек, который гулял под благоухающей тенью деревьев. Казалось, воротившись в шум города, в волнение общества, он опять принял все их обязанности и связи. Однако он говорил дружески и продолжал давать советы.

— Я не могу писать к моей матери и просить ее об этом, — сказал он Жюно. — Ты говоришь, что у тебя будет тысяча двести ливров дохода; хорошо; но у тебя еще нет их. Отец твой, слава Богу, здоров и заставит тебя ждать их долго. Словом, у тебя нет ничего, кроме эполетов поручика. У Полины также нет ничего. Следовательно, вывод: у тебя ничего и у нее ничего; сумма: ноль. Ты не можешь жениться на ней теперь. Подождем. Может быть, дела наши пойдут лучше, мой друг. Да, они непременно пойдут лучше, хотя бы для этого мне пришлось ехать в другую часть света[12].

Между тем политические отношения становились грознее с каждым днем, и новые события были готовы пробудить почти исчезнувшие воспоминания о днях кровавых.

Глава VIII. Бонапарт и Салицетти

Победа, одержанная над Горой 12 жерминаля, заставляла думать, что все дурное в этой партии истреблено и что чистые республиканцы, бывшие в ней, возвратятся к мыслям о всеобщем благе и будут помогать созданию единодушия, особенно благотворного для уничтожения безначалия. Но Конвент, тогда единственная законодательная власть, был составлен так дурно, а его комитеты, неполные, не согласные между собой и разъединенные, представляли зрелище столь безнадежное, что беспорядок высоко подымал свою голову и грозил снова ввергнуть всех нас в прежний хаос.

Конвент был уже не любим: он так неохотно облегчал страдания народа, сделавшиеся нестерпимыми, что ненависть заступила место любви. Враги порядка анархисты воспользовались этими несчастьями, употребили их для своей пользы и раздули огонь, потому что эти люди собирают жатву только на полях мятежей. Франция, истощенная всевозможными страданиями, не имела даже сил жаловаться, и мы дошли тогда до такого нравственного