Цель поэзии. Статьи, рецензии, заметки, выступления - Алексей Давидович Алёхин

И все же именно они – исконная территория поэзии, ее метрополия.

Порой ее даже можно увидеть воочию – да хоть на тех же участившихся нынче поэтических фестивалях. Даром что лукавые устроители этих сборищ обещают то одному, то другому городу – а главным образом чиновникам, подмахивающим смету, – «большое общекультурное событие». Все прекрасно знают, что никаких «посторонних», за исключением разве торжественного открытия с фуршетом, там не будет. Только свои. И прекрасно, событие все равно большое и не совсем бесполезное.

В этом смысле, кстати, мне очень понравилась прямота одного литовского фестиваля, в Друскининкае, на который вообще никого, кроме поэтов, не зовут. Одних приглашают почитать стихи, другие приезжают послушать, и все вместе – посидеть за кофе, пивом или чем покрепче и поговорить о поэтических делах и проблемах вроде тех, о каких я пишу вот уж которую страницу.

Среди сочиняющих стихи отнюдь не все и впрямь поэты. А профессионалов – отличающихся от графоманов лишь дарованием, а от дилетантов тем, что одной поэзии себя посвятили, и посвятили целиком (она ведь, как верно заметил еще Батюшков, «требует всего человека») – и того меньше. И все равно.

Известные стихи Кушнера

Всё знанье о стихах – в руках пяти-шести,

Быть может, десяти людей на этом свете:

В ладонях берегут, несут его в горсти.

Вот мафия, и я в подпольном комитете

Как будто состою… –

вызывали, я знаю, разную реакцию. От негодования «да кто он такой!» до подозрения в пристрастии к «катакомбному» герметизму.

На самом деле они про то же: о том, что поэты, в сущности, пишут для поэтов, и ценят поэтов – поэты.

Ничего страшного. Вот шахматисты тоже играют в шахматы только между собой. Но за их игрой, бывает, следят многие тысячи – впрочем, тех, кто совсем не умеет играть, среди этих тысяч нет. Зато есть масса любителей.

И число этих любителей только на пользу древней игре. С поэзией, я думаю, похожая картина, так что я никак не могу согласиться с Сергеем Чуприниным, счевшим в своей нашумевшей статье[4] эту армию стихотворцев «культурной катастрофой национального масштаба».

Что делать, поэзия – цеховое дело. Пчела ведь также не опыляет цветы – она собирает мед для своего улья.

Ну а двери поэтических книжек открыты. Заходи и читай. Тебе будут рады. Так что никакого «аутизма».

И все-таки наверняка почти всякий собрат-стихотворец, взявший труд почитать эти мои записки, не может не томиться вопросом: а будет ли у нас читатель? И я вынужден разочаровать: у нас – не будет.

Если бы я не верил, что поэзия будет всегда, я бы вообще за эту тему не брался. Я не думаю, что человечество может обойтись без поэзии, хотя бы потому, что никогда и не пробовало: она ведь старше религии, и самые древние религиозные тексты мы находим внутри поэтических, а не наоборот. Как бы мало людей в то или иное время ни читало стихи, поэзия все равно – через философские или религиозные трактаты, через прозу, через иные искусства, просто через культурную речь – точно через многоступенчатую передачу достигает общества и делает его более человеческим.

Но читать – в широком смысле – будут не нас, а совсем немногих из нас. Можно буквально счесть по пальцам. И это нормально.

Это добротный средний художник всегда будет востребован: не могу ж я повесить у себя в гостиной того же Ван Гога, а репродукции, это, признаем, для альбома, а не для стены. Но зачем мне добротный средний поэт NN, если я в любой момент могу снять с полки хоть Пушкина, хоть Цветаеву, хоть Катулла?

И я никак не могу разделить сетований Сергея Чупринина по поводу того, что читатели «отшатываются» от новых поэтов, предпочитая им то, что «уже отфильтровано временем».

Они и должны читать – отфильтрованное!

А например, квазиотфильтрованное, вроде расплодившихся нынче «современных» антологий, а на деле альманахов, – вовсе даже и не обязаны.

И если у поэта должна быть честолюбивая цель (а она непременно должна быть), то не затиснуться подборкой в очередную такую антологию, состряпанную дружками, но – хоть одним стихотворением в ту, что выйдет через пятьдесят лет после его, увы, смерти.

Почему через пятьдесят? Потому что лишь после того, как уйдет не только поколение знавших его, и вспоминающих, и даже, к примеру, устраивающих вечера памяти в ЦДЛ, но и поколение слышавших о нем из первых уст и попавших под обаяние личности (а поэты ведь, что говорить, яркие личности), – только тогда, когда от поэта останется единственно им написанное, сделается ясно: правда ли это написанное – нужно читателю.

Сам поэт про это никогда не узнает.

Хуже того: из сотен даже талантливых стихотворцев на книжной полке останутся – единицы.

И если взглянуть на предпосланный этим заметкам эпиграф, то следует учесть, что царь-то ты вроде тех древнегреческих, которые и заселяли «список кораблей», отбывших к Трое: у каждого все царство – огород да хорошо если пара быков. А Одиссей – один.

Правда, без них, безымянных, не было б ни «Илиады», ни «Одиссеи».

Такое вот жестокое ремесло.

Не хочешь – не царствуй.

«Арион», 2006, № 3

Кое-что о движении поэзии

Те, кому по роду занятий приходится иметь дело с «потоком» современных стихов – редакторы поэтических отделов в журналах и издательствах, литконсультанты (если где-то еще сохранилась эта должность), просто известные поэты, которым по сложившейся традиции приносят свои опусы молодые стихотворцы, – знают, что хорошие стихи отличаются от посредственных, помимо прочего, тем, что о них почти всегда можно сказать, когда они написаны. Иногда – с точностью до десятилетия.

Причем происходит это не на уровне втянутых в стихи реалий.

Они могут вообще живописать пейзаж, скажем:

Черны опустевшие склоны,

как будто разверзлась земля

и стали видны миллионы

тонн скрытого в недрах угля.

Владимир Салимон

Или отсылать к вечному библейскому сюжету:

Я – твоя Суламифь, мой старый царь Соломон,

Твои мышцы ослабли, но твой проницателен взгляд.

Тайны нет для тебя, но взглянув на зеленый склон,

Ты меня не узнаешь, одетую в платье до пят,

Меж старух, собирающих розовый виноград.

Инна Лиснянская

И тем более не на уровне лексики, учитывая уроки блистательного северянинского дурновкусия с его «бензиновыми ландолетами», «экспрессами» и «буэрами». Это происходит на уровне рождения и сцепления образов, обращения со словом,