Ананасы в шампанском - Игорь Северянин

дам просто и «этих» дам.

Ах, в каждой «фее» искал я фею

Когда-то раньше. Теперь не то.

Но отчего же я огневею,

Когда мелькает вблизи манто?

Как безответно! как безвопросно!

Как гривуазно! но всюду – боль!

В аллеях сорно, в куртинах росно,

И в каждом франте жив Рокамболь.

И что тут прелесть? и что тут мерзость?

Бесстыж и скорбен ночной пуант.

Кому бы бросить наглее дерзость?

Кому бы нежно поправить бант?

Валентина

Валентина, сколько счастья! Валентина, сколько жути!

Сколько чары! Валентина, отчего же ты грустишь?

Это было на концерте в медицинском институте,

Ты сидела в вестибюле за продажею афиш.

Выскочив из ландолета, девушками окруженный,

Я стремился на эстраду, но, меня остановив,

Предложила мне программу, и, тобой завороженный,

На мгновенье задержался, созерцая твой извив.

Ты зашла ко мне в антракт (не зови его пробелом)

С тайной розой, с красной грёзой, с бирюзовою грозой

Глаз восторженных и наглых. Ты была в простом

                                                           и белом,

Говорила очень быстро и казалась стрекозой.

Этот день! С него – начало. Телефоны и открытки.

К начинаньям поэтессы я был очень милосерд,

И когда уже ты стала кандидаткой в фаворитки,

Ты меня сопровождала ежедневно на концерт.

А потом… Купе. Деревня. Много снега, леса. Святки.

Замороженные ночи и крещенская луна.

Домик. Нежно и уютно. Упоенье без оглядки.

Валентина безрассудна! Валентина влюблена!

Всё прошло, как всё проходит. И простились мы

                                                              неловко:

Я «обманщик», ты сердита, т. е. просто трафарет.

Валентина, плутоглазка! остроумная чертовка!

Ты чаруйную поэму превратила в жалкий бред!

Тебе, моя красавица!

Ариадниной мамочке

Вуаль светло́-зеленая с сиреневыми мушками

Была слегка приподнята над розовыми ушками.

Вуаль была чуть влажная, она была чуть теплая,

И ты мне улыбалася, красивая и добрая…

Смотрела в очи ласково, смотрела в очи грёзово,

Тревожила уснувшее и улыбалась розово.

И я не слышал улицы со звонами и гамами,

И сердце откликалося взволнованными гаммами.

Шла ночь, шурша кокетливо и шлейфами, и тканями,

Мы бархатною сказкою сердца друг другу ранили.

Атласные пожатия… рождения и гибели…

Отливы… содрогания… кружения и прибыли…

Да разве тут до улицы со звонами и шумами?!.

Да разве тут до города с пытающими думами?!.

Кумирню строил в сердце я, я строил в сердце

                                                             па́годы…

Ах, губки эти алые и сочные, как ягоды!

Расстались… для чего, спроси… я долго грезил

                                                        в комнате…

О, глазки в слезках-капельках, мои глаза вы помните?

Вы помните? вы верите? вы ждете! вы, кудесные!

Они неповторяемы мгновенности чудесные!..

Я требую настойчиво, приказываю пламенно:

Исчезни, всё мне чуждое! исчезни, город каменный!

Исчезни всё, гнетущее! исчезни, вся вселенная!

Всё краткое! всё хрупкое! всё мелкое! всё тленное!

А мы, моя красавица, утопимся в забвении,

Очаровав порывностью бесстрастное мгновение!..

Поэза о тысяча первом знакомстве

Лакей и сенбернар – ах, оба баритоны! —

Встречали нас в дверях ответом на звонок.

Камелии. Ковры. Гостиной сребротоны.

Два пуфа и диван. И шесть бесшумных ног.

Мы двое к ней пришли. Она была чужою.

Он знал ее, но я представлен в этот раз.

Мне сдержанный привет, и сенбернару Джою

Уйти куда-нибудь и не мешать – приказ.

Салонный разговор, удобный для аббата,

Для доблестной ханжи и столь же для гетер.

И мы уже не мы: Альфред и Травиата.

И вот уже оркестр. И вот уже партер.

Так: входим в роли мы совсем непроизвольно.

Но режет сердце мне точеный комплимент.

Как больно говорить! Как нестерпимо больно,

Когда предвидишь вот любой, любой момент!

Всё знаем наперед: и будет то, что смято

Когда-то, кем-то, как и где – не всё равно ль?

И в ужасе, в тоске, – Альфред и Травиата, —

Мы шутим – как тогда! – лелея нашу боль…

В осенокошенном июле

Июль блестяще осенокошен.

Ах, он уходит! держи! держи!

Лежу на шелке зеленом пашен,

Вокруг – блондинки, косички ржи.

О, небо, небо! твой путь воздушен!

О, поле, поле! ты – грёзы верфь!

Я онебесен! Я онездешен!

И Бог мне равен, и равен червь!

Родник

   Восемь лет эту местность я знаю.

   Уходил, приходил, – но всегда

   В этой местности бьет ледяная

Неисчерпываемая вода.

   Полноструйный родник, полнозвучный,

   Мой родной, мой природный родник,

   Вновь к тебе (ты не можешь наскучить)

Неотбрасываемо я приник.

   И светло мне глаза оросили

   Слёзы гордого счастья, и я

   Восклицаю: ты – символ России,

Изнедривающаяся струя!

К черте черта

Какою нежностью неизъяснимою, какой сердечностью

Осветозарено и олазорено лицо твое,

Лицо незримое, отожествленное всечертно с Вечностью,

   Твое, – но чье?

В вагоне поезда, на каждой улице и в сновидении,

В театре ль, в роще ли, – везде приложится к черте черта,

Неуловимая, но ощутимая, – черта – мгновение,

   Черта-мечта!

И больно-сладостно, и вешне-радостно! Жить —

                                             изумительно

Чудесно все-таки! Ах, сразу нескольких – одну любить!

Невоплощенная! Невоплотимая! тебя пленительно

   Ждать – это жить!

Поэза спичечного коробка

Что это? – спичек коробок? —

Лучинок из берез?