Актёрские тетради Иннокентия Смоктуновского - Ольга Владимировна Егошина

длинному монологу Иванова больше всего похож на параллельный текст, созданный артистом рядом с авторским, чеховским текстом. Смоктуновский создает и подробно расписывает внутренний монолог своего героя, ничуть не менее изощренный и разнообразный, чем собственно авторский текст. Можно сказать, что он набрасывает вдесятеро большее количество оттенков состояния героя, чем в силах уловить даже самый внимательный зритель. При этом, давая мельчайшие подробности и нюансы внутреннего самочувствия героя, он весьма скуп в описаниях, как это выражается во внешнем поведении. К диалогу со Львовым несколько пометок:

«Говорит со Львовым не свысока, а с высоты.

Гордый, гордый человек.

Хорошо бы пальцами-щелчками создать хронометр – время».

Комментируя объяснения Иванова с Саррой, уговаривающей его остаться дома, провести вечер с ней, Смоктуновский отмечает:

«Разговаривает с ней как с ребенком, с маленькою…» и тут же:

«выполняет указания доктора».

То есть не от себя, не по душе, а, выполняя медицинские предписания, проявляет он заботу и нежность, насилуя себя. Но никаких указаний, как выразить этот двойной план в интонации и поведении Иванова:

«Он предчувствует, что что-то должно произойти, он что-то должен сделать.

Она права, она попадает точно в мое смятение. Но если я останусь, будет еще хуже».

Действие второе

Предваряющая запись:

«Чехов – вне настроений человека – непонятен.

Сыграть Чехова только словами – это значит совсем не сыграть его».

Второе действие открывается редким в записях Смоктуновского описанием прототипов, которые что-то могут подсказать ему самому во внешнем облике Иванова:

«Корреспондент, сидящий на полу у стены в Сингапуре.

Певец на концерте в хореографическом училище: манера двигаться, говорить, смотреть.

Один из президентов фирмы в Новой Зеландии: длинный, неторопливый, достойный».

Вряд ли тут артист описывает реальные впечатления от реальных людей. Скорее это фантазии на тему человека в предельно чуждом пространстве: певец на хореографическом вечере; корреспондент у сингапурской стены… Варианты на тему «свой среди чужих»: «длинный, неторопливый, достойный».

Смоктуновский наделил своего героя неправильным изяществом облика, особой воздушной походкой, нервной подвижностью аристократических рук. Было понятно, почему к этому Иванову тянутся окружающие, почему сходят с ума женщины. И вместе с тем он был бесконечно, как-то царственно одинок, все время как будто зяб и не мог найти покойного места.

Следом за описанием людей, чьи черты что-то подсказывали во внешнем облике героя, Смоктуновский выписал стихотворение Блока:

«Как тяжело ходить среди людей

и притворяться непогибшим…»

Смоктуновский как бы сдваивает впечатления от реальных людей и поэтический образ «живого мертвеца». Эта двойственная природа образа Иванова определила его особый характер.

Незадолго до мхатовской премьеры Иванова сыграл в «Ленкоме» Евгений Леонов. Он играл чеховского героя вариантом дяди Вани – дюжинным человеком, – Ивановым, чья жизнь и драма не претендуют на исключительность. Леонов играл Иванова как характерную роль. Смоктуновский играл Иванова лирическим героем. И, как в случае с образом в стихах Блока, дистанция между зрителем (читателем) и образом оказывалась резко сокращена. Этот Иванов воспринимался сидящими в зрительном зале как человек необыкновенно близкий, на чьи поступки, реакции, слова невозможно смотреть со стороны и оценивать их беспристрастно. Иванов выделялся белой вороной среди окружающих его персонажей, сыгранных как характерные роли. На вечеринке у Лебедевых он был героем трагедии среди водевильных персонажей. В нем, по определению Смоктуновского, жила тайна и мучило чувство вины. Он томился.

Смоктуновский определил внутреннюю сквозную линию 2‐го акта:

«Весь этот акт хочет уехать, но как же Сарра, как же уехать от нее!»

Чувство тоски растет. Он уже не просто мечется из дома в гости, но хочет вырваться отсюда совсем. Но не пускает чувство вины и ответственности.

Ища привлекательные черты в Иванове, которые бы позволили ему понять и принять этого человека, Смоктуновский отмечал его совестливость: не ищет виноватых, всю вину берет на себя:

«Он прекрасен тем, что никого не винит – предполагает, что вина в нем».

Он ощущает свою отдельность от окружающих людей и воспринимает ее тоже как свою вину:

«Вина в том, что чувствую, что совсем-совсем другой.

Здесь может совершиться непоправимое. Шабельский тут. Боркин распоясался и находит поддержку».

Центр действия – встреча с Сашей, начавшийся перелом в их отношениях, та петля, которая помимо воли захлестывает людей, которых тянет друг к другу. Смоктуновский укрупняет чувство Иванова к влюбленной в него девочке-соседке, приподнимает его.

В записях на полях артист как бы разделяет и раскладывает по полочкам сложный клубок чувств, которые испытывает Иванов рядом с Сашей:

«Знает, чувствует ее любовь к себе».

Восхищение ее молодостью и силой:

«Я чувствую ее силу и деятельность, которыми обладал когда-то.

Саша – спасительное-жизнеутверждающее».

Стыд за собственную слабость, за то, что он не такой, каким его видит влюбленная девочка:

«Ты не заблуждайся во мне, я – не Гамлет, совсем не Гамлет.

Меня спасать не надо – ничего не получится».

И мучения, что делает что-то не то:

«Нет-нет, это не выход.

Он живет сейчас согласно собственным чувствам, а не долгу».

К фразе Иванова: «Стало невыносимым даже общество жены» – Смоктуновский дает комментарий:

«Явно переврал и казнит себя за это. Ненавижу ее, да, но больше мучаюсь этим».

И чувство вины за то, что ему сейчас хорошо, а жена там страдает:

«Что же я такое, если я здесь, а она – там».

Смоктуновский ищет оттенки для передачи нарастающей тяги к Саше, жажду ее близости, ее тепла, борьбу внутри разума, который требует бежать, и потока чувств, теплой волной захлестывающих сознание:

«Потянуло к ней, но сразу же отказать себе в этом.

Беспрерывная борьба внутри себя, с собой, со сверх-Я. Находит эту возможность в ее близости. Укрепляет себя».

Предложение Саши вместе уехать в Америку застало врасплох:

«Очень растерялся, и в этом нашел возможность сближения».

И дальше неконтролируемый поток сознания почти по Джойсу:

Давайте сделаем революцию, а? Немыслимость этого! Нет, нет! Это сверхзапретное.

Внутри-тo я уже решился – мне нужны аргументы, чтобы решиться. Здесь выход преодолеть себя. А вдруг? Выплеск.

Соломка, за которую уцепился.

Шура манит, но это предательство себе, своим идеалам.

Гордость не дает признать, что это его сломала жизнь, – в себе ищет причины.

Что же это такое?»

Смоктуновский во всех своих записях дает подробности и переходы, которые, кажется, не рассчитаны на зрительный зал. Как средневековые мастера с одинаковой тщательностью вырезали фигуры на порталах собора и узоры на его крыше, где они видны только Господу Богу, так и он тщательно отделывает малейшие нюансы, которые никогда не дойдут во всем своем объеме до зрителя. Но как эта резьба на крыше придавала собору законченность и цельность, так и эти недошедшие детали создавали ощущение глубины и полноты каждого мгновения сценической жизни и ощущение подвижной изменчивости ясного