Генеральская дочь - Мелания Соболева

— Он не хочет меня видеть. Следующий раз, когда я к нему приеду, я вытащу его оттуда. Я не буду просто смотреть. Я больше не могу просто ждать.

— Есть что-то? Как думаешь, у тебя получится? — спросил Костян, и в голосе его была не вера, а надежда. Слабая, хрупкая, как последняя спичка в мороз.

— Я сделаю все, чтобы получилось. Я не кину Леху, — сказал я. Имя его вырвалось из горла, как ржавый гвоздь из доски — с хрустом, со следом, с кровью. Мы с Костяном понимали друг друга без слов. Серый тоже бы понял. А Леха… Леха не понял. Не понял и, может, не поймет никогда. Потому что для него я теперь чужой. Для него я в погонах, стал одним из них. Предателем. И я не злюсь. Я бы на его месте тоже ненавидел. Всю жизнь вокруг него были менты. Его отец — мент, тот, что бил ремнем и ставил в угол с разбитым лицом. Потом — муж Катьки, ублюдок. Потом тюрьма. Потом я. А я ведь не хотел так. Я хотел вытаскивать. Хотел вычеркивать зло из системы. Хотел быть на светлой стороне. А стал, как они. Только с другим сердцем. Но он этого не видит. И, может, уже никогда не увидит.

— А Катьку не видел? — вдруг спросил Костян, будто между делом, будто о погоде, а у меня рука с рюмкой зависла в воздухе, и я открыл рот, чтобы ляпнуть что-то нейтральное, но слова не вышли. Пауза разрослась, как пятно крови на простыне, и я замер.

А никто, мать его, и не знает. Ни Костян, ни Серый, никто. А ведь прошло уже пять лет, и у Катьки — дочка или сын, я до сих пор точно не знаю, — но пацану, или девчонке, уже четыре. Маленький человек с глазами Лехи, с его острым подбородком, с упрямством, впитавшимся с молоком. Частичка его, живая, теплая, а он — не в курсе. Не знает. И вот от этой мысли у меня внутри все скрутило, как будто сердце зажали в кулак и медленно начали выворачивать. Может, она все-таки поехала к нему, рассказала, привезла на свиданку, показала этого малого — чтобы хоть что-то в нем зажглось, чтобы не гас до конца, чтобы не видел в зеркале только предательство и решетки. Я бы хотел в это верить. Хоть в это. Потому что если нет — то все напрасно. Но как только я вспоминаю ее слова, этот холод в голосе, эту злость — понимаю, нихрена она к нему не поехала. Она зареклась. После того, как он сел, она закрыла эту дверь и выкинула ключ.

— Скучно у тебя здесь, — вдруг бодро сказал Костян, явно почувствовав, как повисла тяжелая тень, и решил ее сдуть, как сигаретный дым.

— А это тебе не парк аттракционов, — буркнул я, отпивая, не глядя. Он ржал.

— Прям как мент говоришь, — фыркнул, качая головой, и у меня уголок губ дрогнул сам собой. Как же, мать его, не хватало этого — простого, настоящего, старого, как сапоги дедовские, ощущения рядом — что кто-то твой. Не по форме, не по присяге, не по долгу. А просто по крови.

— Где бабы, Шурка? — с прищуром спросил он, дерзко, по-пацански.

Бабы… Я усмехнулся, бросил взгляд на пустую стену, будто за ней прятался ответ.

— Думаешь, у меня есть на них время? — отмахнулся, но в голове уже всплыло лицо. Алина. Ее глаза. Эти вечные, как грех, ноги. Этот голос, который сначала режет, а потом затягивает, как петля. В последнее время я слишком часто на нее натыкаюсь. И слишком часто думаю. Идиот.

— Твою мать, а я-то думаю, чего ты такой злой, — расправился Костян, саркастично растянув, и я закатил глаза.

— Только не начинай, — сказал я.

— И что, пока только правая? — спросил он с наигранным удивлением, а я не понял. Поднял бровь.

— Правая рука, брат. Заменяет женщину, — заржал он, и я не выдержал — хохотнул, толкнув его в плечо.

— Иди к черту, козел.

— А я вот сегодня такую видел… ах, с головы не выходит, — говорил он уже с загадочной улыбкой, будто смаковал. — Такая, знаешь, дерзкая, красивая… взгляд — как нож, голос — как водка натощак. Прикусил губу, словно вспоминая не просто лицо, а прикосновение.

— Познакомился? — спросил я, откусывая огурец, уже больше для дела, чем от желания.

— Та такое… она шустро убежала, — сказал он с досадой и вдруг рассмеялся.

— Да ладно, и ты не догнал ее? Что ж, добро пожаловать в клуб правых рук, — подколол я, и он заулыбался, как пацан.

— Та я растерялся… она с вашего участка вышла, вся такая… я сразу узнал ее, с новостей. Генеральская дочь.

И вот тут у меня рука замерла над тарелкой, а взгляд метнулся к нему — острый, злой, колючий, как игла.

Алина.

— Она еще в такой юбочке была… ох, черт, — выдохнул он, мечтательно, с придурочной усмешкой, а у меня сжались челюсти. Скрежет зубов, как будто внутри вдруг включили наждак. Он не знал. Он, блядь, не знал, кого увидел. А я знал. И если бы он еще хоть слово сказал про ее юбку — мой кулак без разговоров отправился бы в его челюсть. Друг, брат, все прочее — но сейчас, в эту долю секунды, я готов был врезать. Потому что это — не просто баба. Не просто юбка. Это огонь, к которому я уже слишком близко подошел. И от которого, сука, не оторваться.

Глава 15

Шурка

— Поверь, ты не хочешь иметь с ней дело, — фыркнул я, откидываясь на спинку дивана, глядя в потолок, как будто там было что-то важное, а не старая побелка, треснувшая, как и я за последние годы.

— А ты ее знаешь лично? — с прищуром спросил Костян, подливая себе и мне, будто водка могла растворить тему.

— Не знаю я ее, — буркнул я, взял рюмку, крутанул в пальцах, не спеша пить, — но по виду сказал бы, что она поехавшая блондинка.

Из тех, кто сначала орет, потом стреляет, а потом извиняется, когда у тебя уже кровь идет из носа и печень перестала дышать. Просто девка. Просто дерзкая. Не больше.

А про то, как я ее впервые увидел — когда она смотрела на сережку, как будто в руках у нее ключ от своей чертовой жизни, как дрожала губа, как будто сердце на краю —