Обычная дорога российская - Александра Филипповна Колесникова

Посредине сцены — большие весы. К весам подходят грешники. Некие фигуры, задрапированные в простыни, с лицами, белыми до синевы. Очередной грешник докладывает (допустим):　

— Мастер слесарки Алексей Иванов.　

В зале хохот: имена назывались истинные.　

Бог (строго):　

— В чем грешен?　

Иванов:　

— Пью ее, треклятую.　

Черти швыряют на чашу весов бутылку.　

Бог:　

— Сукин ты сын! Да как же тебе не стыдно?!　

Иванов:　

— Стыдно, боже, стыдно. И жена меня бьет.　

Ангелы:　

— Он уже наказан! — Кладут на весы скалку.　

Чаши выравниваются.　

В общем, строгий бог судил пьяниц, растратчиков, прогульщиков, «летунов», тех, кто кочует по работам в погоне за длинным рублем. Черти подзуживали, ангелы и божья матерь вымаливали снисхождения. В результате божьего суда одних с умильным пеньем тащили на облака ангелы, других с торжеством волокли к себе в огонь черти. Когда назывались истинные, всем знакомые фамилии, зал бурно выражал восторг. Когда оправдание или, наоборот, осуждение совпадало с мнением зрителей о том или ином «грешнике», зал бурно аплодировал. Когда бог был несправедлив, в зале свистели и орали: «Оправдать! Оправдать его!» или: «Жарить негодяя! Чтобы другим неповадно было!».　

На мой взгляд, представления эти были удачны. Они приучали к самокритике и вскрывали отношение масс к тому или иному нарушителю. И они содержали антирелигиозную пропаганду. Вид симпатичных ангелочков, доброй богоматери (ее не раз исполняла моя мама), важного и не совсем стойкого бога не оскорблял верующих. Вместе с тем такое приземление «небесной канцелярии», примитивный ее антураж подтачивали серьезность отношения к вере.　

Коммунист Быков был одним из ярких энтузиастов того времени. Он заведовал клубом. Туда относились и спортивная детская школа, и библиотека, и драмкружок, который ставил большие серьезные пьесы. Он же находил людей для проведения концертов. При клубе же организовался огромный струнный оркестр. Быков занимался и наглядной агитацией. И было непонятно, когда он только спит.　

Я же крепко помнила все, что слышала о «государстве неграмотных мужиков и баб». Помнила слова многих, бежавших за границу. И с каким-то внутренним вызовом окунулась в работу ликбеза. Теперь общий мой стаж учительской работы — около сорока лет. Всякие ученики у меня бывали. Но никогда не забыть тех. Первых. Бородатые деды, пожилые работницы вперемежку с молодыми людьми склоняются к тетрадям, от усердия высовывают кончик языка. А какая дисциплина! Какая гробовая тишина! И парадоксальные для возраста учеников моих выводятся слова: «Мама рубит капусту», «Мама дома», «Папа работает». Зато гордо звучат слова: «Мы — не рабы», «Рабы — не мы!».　

Я никогда не думала, что столь быстро могут меняться человеческие лица. Вот передо мной люди с начала занятий на ликбезе с наморщенными от напряженной работы мозга лбами. Движения неуверенные, угловатые. Да и школьная гигиена хромает. У того ногти запущены до нельзя, тот не причесан, не подстрижен, у этой чулки приспущены.　

Проходит время, и на моих учениках гимнастерки, толстовки, косоворотки, блузки простираны, волосы расчесаны, руки отмыты, лишь у шахтеров въевшиеся, как татуировка, синеватые отметины. Спокойны, не прячутся глаза. А после занятий чей-нибудь искренний восторг:　

— Какое счастье — быть грамотным! Поборем царское наследие — Темноту!　

Мои ученики часто говорили словами агитаторов.　

Тот написал сыну письмо и в приписке похвастал: сам. Эта пошла еще дальше: написала заметку в газету. Молодежь поговаривает о высшем образовании.　

Моя новая подруга Катя Куренева и я организовали библиотечный кружок. Традиция со времен маминого детства не умирала; по примеру не виденного мной Александра Фотьича мы организовали вечерние чтения. На первые же из них пришли сто двадцать человек. И снова чутье подсказало выбор: читали книги, где борьба, разумное побеждают, где родная природа, где воспет труд, где показана судьба женщин старого времени.　

Кто-то вещал, что не будет у нас писателей! Один за другим стали появляться великолепные журналы: «Огонек», «Прожектор, «Пионер», «Мурзилка», «Всемирный следопыт» с приложением. И книги: В. Иванова, А. Леонова, А. Серафимовича, Б. Лавренева, В. Маяковского и… чудо! Александра Фадеева.　

Сопереживания читателей можно назвать словами — мощное, всепронизывающее. За каждым образом, за каждой строкой и словом — правда. Они, наши, читатели, брали бронепоезд, они ломились сквозь тайгу, они гатили болота, они текли железным потоком. И не какие-то одиночки были героями. Они — герои.　

Наиболее способных молодых моих ликбезниц я за короткий срок подготовила так, что они сами могли заниматься с неграмотными соседками, которые по семейным причинам не могли посещать ликбез. Количество грамотных людей в недавно наповал неграмотном государстве стало расти в геометрической прогрессии. Это была настоящая культурная революция…　

В библиотечном кружке тоже работа кипела. Кружковцев стало до сотни человек. И все были заняты работой. Мы писали и вывешивали аннотации на книги, открывали читальни на вечерах, учили желающих библиотечному делу и обязывали их ремонтировать книги, завели доску вопросов и ответов, проводили сами вечера книги с лотереей. Катя была редактором рудничной стенной газеты, я — оформителем. Все свои свободные минуты я проводила в библиотеке.　

Не обходилось без казусов.　

Конечно, мы с Катей, как и все, проходили военизацию. Была у нас соответствующая форма: гимнастерка, косынка с красным крестом и красным полумесяцем (ниже я расскажу о нашей готовности к защите социалистического Отечества), но одевали мы эти боевые доспехи к делу, а обычно ходили в платьях, в каких привыкли ходить: платья, блузки, иногда шляпы.　

Сидим в библиотеке. Входит усатый дядя в красных галифе, френче, ремнях, кубанке. Оглядел нас изучающе, перевел взгляд на стены:　

— А этот, с эполетами, почему?　

— Это Лермонтов.　

— С эполетами почему? Спрашиваю.　

— Ну… Он «Прощай, немытая Россия, страна рабов, страна господ» написал…　

— Так он еще и эмигрант! Да и сами вы, барышни, по-буржуйски наряжены.　

Наши буржуйские наряды уже давно были знакомы со штопкой. Мы прочитали грозному инспектору отрывки из «Мцыри», мы рассказали о судьбе Лермонтова…　

Гость долго сидел молча. Потом отвел ладонь от глаз.　

— Мартынов, значит… Белая сволочь. — Уходя, уже виновато и с мечтой посоветовался:　

— А нельзя ли товарищу Лермонтову… ну, скажем, эполеты закрасить, а алые «разговоры» через грудь нарисовать?　

И так искренен был вопрос, что мы обещали человеку посоветоваться с партийным секретарем, политработником клуба.

Готовились к труду и обороне

Значков «Готов к труду и обороне» тогда не было. Но, пожалуй, заслужили таковые мы с Катей еще тогда. Рабочие планы росли, а рабочих рук не хватало. Вот и раздавался время от времени призыв:　

«Интеллигенция, поможем дать стране угля! Коммунисты, вперед!».　

Отстать от коммунистов нам казалось стыдным. И мы опускались в шахту. Нас,