Обычная дорога российская - Александра Филипповна Колесникова

Рассказал он и о своей семье. Отец Федорова был из Пскова, повздорил с урядником. Был сослан на каторгу, на Сахалин. В войну с Японией отличился. Его отпустили, но в Псков он не вернулся, поселился во Владивостоке. Стал ломовым извозчиком. Федоров, как и я, учился на благотворительные средства.　

В общем-то Федоров был молчалив. Это не мешало ему сходиться с людьми. А может, такое даже и влекло к нему. Выдаст интересный эпизод и молчит, давая свободу говорить другим. Ростом он был высокий, сложен крепко, только зрение его, как и меня, подвело: он носил очки.　

О нас товарищи стали говорить, что мы подходящая пара. Нас сдружила работа. Он, как и я, любил общественную работу. Оформлял газету, вел внеклассные кружки, нам вместе часами приходилось сидеть над рисунками для всех первых классов. Тогда пособий достать было невозможно, а первых классов у нас было шесть. Дружил с книгой, не гнушался физического труда.　

Однажды весной зарядили знаменитые дальневосточные дожди. Земля набухла, и настал момент, когда она отказалась принимать воду. Ручьи разом вспухли, речка вздулась и пошла из берегов. Дамбы, защищавшие шахту, оказались под угрозой прорыва.　

Ночью в школьном коридоре раздался уже привычный призыв:　

— Коммунисты, вперед!　

Федоров собрался по-военному быстро. Был он беспартийный и посетовал на ходу:　

— Почему же только коммунисты?　

На месте оказалось, что основную работу пришлось выполнять именно ему. Ему позволял рост стоять в глубоком месте. Он безостановочно принимал мешки с землей и укладывал их, потом его заменял такой же высоченный рабочий, а Федорова вели к костру и укрывали чьим-то тулупом. Так они и менялись, пока опасность для шахты миновала.　

Несколько часов такого аврала проверяют людей быстрее, чем дни и месяцы размеренной работы. После каникул мы с Николаем Захаровичем стали мужем и женой.

На новом месте

К этому времени двое наших мужчин — старший, Александр Кондратьевич и младший, Лева — расхворались.　

Врач сказал:　

— Легочным здесь не по климату. Выезжайте хотя бы в Среднюю Азию.　

Александр Кондратьевич нашел работу в Маргелане, в бухгалтерии шелкомотальной фабрики. Коля и я стали учительствовать по соседству, в городе Фергане.　

Наши школы к этим годам значительно усовершенствовались. Преподаватели обрели опыт. Все больше и больше стало появляться учителей с высшим образованием. И вот мы, еще недавно боги-педагоги, стали чувствовать себя неуютно. Не раздумывая, мы поступили в вечерний институт. Я — на литфак, Коля — на историко-географический.　

Жизнь и быт семьи сделались не совсем обычными. С утра все на занятиях в школе. Днем все трое готовимся к занятиям. У Коли и у меня подготовка двойная: к школьным урокам и к занятиям в институте. Потом взрослые — в институт, Лева — к друзьям во двор. Без нас он приходил домой (жили мы сначала на частной квартире, потом — в школьном дворе), запирался, вынимал ключ, вылезал в окно, прятал ключ в условном месте, залезал опять в окно, запирал его и ложился спать. Радость была в одном: он не боялся оставаться один и не боялся темноты.

Насчет питания в 31–32 годах особых забот не было. Хлеб давали по карточкам. Его делили на три части, уравнивали довесками. Лева отворачивался. Коля спрашивал, показывая на кусок:　

— Кому?　

— Тебе.　

— Кому?　

— Маме. Остался мой хлеб.　

Лебеда во дворе росла. Ее крошили в кастрюлю. Заправляли тремя ложками муки. Варево это готовилось на «буржуйке» достаточно быстро. Топлива в Средней Азии расходовалось мало. Учителям завозили шелуху от хлопковых семечек. Горела она хорошо. К тому же Лева с друзьями совершал вояжи по улицам за кизяками и щепочками. Выручала нас и мелкокалиберная винтовка. Очки не мешали Коле быть метким стрелком, и по выходным он охотился на галок и ворон — иная дичь в те голодные годы исчезла.

Ташкент — город гостеприимный

Закончив институт, мы стали работать в старших классах в Ташкенте.　

Переехали в Ташкент и Александр Кондратьевич с мамой. Кондратьевича как опытного счетного работника приняли в бухгалтерию, связанную с постройкой оросительной системы (Сазгипровод). В Средней Азии организация эта не из последних. Мама поступила библиотекарем в детскую библиотеку.　

Быт наш был устроен достаточно хорошо. Кондратьич и мама поселились на частной квартире. Ход в сени и комнатушку был отдельный, со двора. У нас дверь шла в комнату из общей с соседями передней — вот и вся разница. Потолки в дождь не текли, полы были деревянные. Именно такие достоинства сообщались в объявлениях о сдаче квартир.　

Работали мы в железнодорожных школах и поэтому имели раз в год бесплатные железнодорожные билеты в любой конец Союза.　

Эту привилегию мы использовали. Первым делом мы побывали у истоков моей родословной на Волге, в Сызрани и Куйбышеве. Перезнакомились с многочисленной нашей родней. С мамиными сестрами Ольгой и Паней, с их детьми и внуками. Посмотрели на старый кирпичный дом Георгия Ивановича Голикова — деда моего. Моя мама уже много позже опять ездила в Сызрань и виделась со своей учительницей Марией Конидьевной, узнала, что так и прожила та одиночкой, сохраняя верность первой любви своей к Александру Фотьичу. Не вернулся он с каторги.　

Поклонились мы и Москве. Побывали в Ленинграде. Далеко от нас, дальневосточников, вспыхнула революция. Поездка в Ленинград помогла нам представить события ярче и странным образом воскресить в памяти то, что пережили сами в те времена столь далеко от Ленинграда. Кондратьич, Коля и я купили себе часы. Для учителей покупка — не второстепенная. Стали появляться часы и у многих старшеклассников. Широко распространились коверкотовые костюмы, пестрые джемперы. Все смелее и смелее люди стали носить галстуки. Летом носили шелковые рубахи, блузки, нарядные резиновые тапочки. Нам до полного богатства не хватало только велосипедов. Заботы о хлебе насущном тоже отошли. Ташкент был богат не только обычными столовыми — шашлычные, пельменные, чайные… Плов, мешалда, самса и прочие жирные, сладкие, острые восточные кушанья и фруктов выбор широкий.　

То есть необходимые, в конце концов, сами собой разумеющиеся вопросы еды, одежды, крыши были решены. И мы могли думать об освоении духовных богатств, которых производилось немало.　

Возьму свой предмет — литературу. К слову, я ее видела не столько предметом для изучения, «прохождения», сколько великим подспорьем в деле воспитания чувств и характеров учеников своих. Арсенал для этого подспорья был сильным и