«Верный Вам Рамзай». Рихард Зорге и советская военная разведка в Японии. 1939–1941 годы. Книга 4 - Михаил Николаевич Алексеев

при таком ведении судебного разбирательства устраняется возможность объективного определения, в какой степени та или иная дававшаяся им политическая информация нарушала японские законы. Таким образом, говорил он, при решении вопроса о степени важности той или иной информации в качестве исходных позиций берется субъективное мнение судьи, отбирающего информацию по своему усмотрению, и отсутствует объективная оценка этой информации с точки зрения закона[866].

На допросах у судьи Накамуры Зорге решительно отказывается от принятой ранее стратегии, построенной на признании связи с Коминтерном. Он вносит существенные коррективы в части, касающейся показаний, сделанных в ходе следствия, проводимого прокурором Ёсикава, чтобы лишить возможности суд «состряпать дело» о «подрывной деятельности» Коминтерна.

«На первом же допросе, после того как Зорге было зачитано обвинительное заключение прокуратуры, судья Накамура спросил его: „Имеет ли обвиняемый заявить что-либо по поводу этого заключения?“ На что Зорге ответил: „В зачитанном сейчас тексте имеются искажения, касающиеся таких фактов, как дата окончания мной школы, как деятельность моего деда и некоторые другие. Однако все они не являются столь уж существенными. Но вот что меня привело в изумление: в этом тексте утверждается, будто моя деятельность направлялась именно Коминтерном, хотя, в действительности, ни я, ни моя группа никаких связей с Коминтерном не имели“.

Зорге обращает внимание Накамура на свои „записки“, написанные по требованию прокурора Ёсикава, и на последующие показания, дававшиеся им в процессе следствия, в которых он категорически отвергал пункт обвинительного заключения о том, будто он и его группа действовали по заданию Коминтерна. Зорге решительно протестует также против попытки прокуратуры представить всю информацию, переданную им в Москву, как исходящую только из секретных источников, включая информацию, которую он получал от своих помощников.

Однако Накамура, менее всего, был расположен внимать каким бы то ни было доводам, сколь бы очевидными они ни являлись. Вся энергия Накамуры направлялась на то, чтобы оставить незыблемой версию прокуратуры, согласно которой группа Зорге объявлялась неким „органом“ Коминтерна»[867].

Первые шесть допросов были почти полностью посвящены этим попыткам.

«В ходе второго допроса, состоявшегося 7 июля, Накамура, задает вопрос:

– Но сейчас обвиняемый продолжает придерживаться коммунистических убеждений?

– Да, продолжаю, – отвечает Зорге.

И Накамура вновь и вновь возвращается к вопросу об идейных убеждениях Зорге и других обвиняемых. Приверженность этим убеждениям становится для судей главным, даже единственным доводом для обвинения в том, что группа Зорге находилась в подчинении „штаба Коминтерна“. На этом основании Накамура пытается обосновать тезис, будто идейные убеждения Зорге уже сами по себе являются доказательством, что его деятельность в Японии была направлена против „государственного строя“ и осуществлялась по „заданию“ Коминтерна…

В протокол заносятся его решительные протесты против искажений, допущенных в обвинительном заключении. Он требует объяснений, почему вопреки его заявлениям об отсутствии каких-либо связей с Коминтерном прокуратура не отказалась от обвинения в этом…

Отвечая на вопрос судьи, Зорге говорит, что он являлся руководителем разведывательной группы, подчиненной только органам советской военной разведки. Он вновь категорически заявляет, что его группа никогда не имела ни прямых, ни косвенных связей с какими-либо иными органами, находящимися в Москве. „Среди членов моей группы, – добавляет Зорге, – я являлся единственным, кто был советским коммунистом, другие же участники группы вообще не являлись членами какой-либо компартии“»[868].

15 июля 1942 г. Зорге указывает, что органом, которому он подчинялся в Москве, было Четвертое управление Красной Армии. Он объяснил это следующим образом: «Я не знал тогда, что за люди были из полиции и прокуратуры, и думал, что если бы признал, что работал на Четвертое управление Красной Армии, мое дело передали бы жандармам». Зорге признал, что многие его показания носили «характер сознательного камуфляжа». Кроме того, он отметил, что в его письменных показаниях «было много неточностей», и объяснял это тем, что у него было «недостаточно времени на размышления»[869].

В ходе одного из последних допросов Зорге подверг резкой критике обвинения, предъявленные ему и его соратникам. «Его доводы глубоко логичны и обоснованны. Обвинения, выдвинутые против Вукелича, доказывает Зорге, совершенно несостоятельны. Ни по своему положению, ни по своим связям Вукелич не имел какого-либо доступа к секретным источникам. Вся его информация касалась внешнеполитических вопросов и носила общий характер. Ее он получал совершенно легальным путем либо от своих коллег иностранных корреспондентов, либо в японском агентстве новостей „Домэй Цусин“. Это был обычный обмен информацией, широко применявшийся среди журналистов. Разве такая деятельность корреспондента нарушает законы?

Такого же рода информацию представлял и Мияги, который по своему общественному положению также не мог получать какие-либо важные сведения. Чаще всего информация Мияги – это его личная оценка тех или иных событий, ставших уже достоянием гласности.

Политическую информацию в подлинном смысле слова, такую информацию, которая могла представлять интерес, говорит далее Зорге, получал только он, да еще, пожалуй, Одзаки. Однако Одзаки большую часть своей информации получал в беседах и на заседаниях кружка „Асамэсикай“. Но ведь „Асамэсикай“ не является какой-либо официальной или секретной организацией. Подобных групп или кружков немало в Токио и в настоящее время. Сведения, которыми обменивались участники „Асамэсикай“ при обсуждении тех или иных проблем, по существу не являлись секретными, поскольку они уже ушли из своего секретного источника.

Переходя к анализу обвинений, выдвинутых против него самого, Зорге заявляет, что наиболее важную и достоверную информацию, которой располагала его группа, получал он лично. Но эту информацию он получал в германском посольстве. Какие же имеются основания рассматривать такую информацию как государственные секреты Японии, если она являлась достоянием другого государства – в данном случае Германии? В чем же, спрашивал Зорге, заключается нарушение им японских законов, если эта информация предоставлялась ему совершенно добровольно официальными сотрудниками германского посольства? Таким образом, способы, с помощью которых он получал информацию, не могут быть отнесены к шпионажу, а, следовательно, не могут быть наказуемы по японским законам.

Касаясь сбора информации военного характера, Зорге подчеркивал, что такого рода информация интересовала его только с точки зрения установления общеполитического курса Японии и ее планов в отношении Советского Союза. Однако к действительно достоверной и ценной информации он относил только ту, которую получал в стенах германского посольства, поскольку эта информация составлялась немецкими военными специалистами для Берлина. Та же информация, которую он получал вне германского посольства, в частности от Мияги или от Одзаки, не была ни достоверной, ни важной, поскольку она обычно представляла собой отражение уличных слухов или их собственное мнение»[870].

В ходе судебного расследования было установлено, что важнейшая информация Зорге относилась к освещению следующих вопросов: события 26 февраля