Исповедь. Прогулки одинокого мечтателя - Жан-Жак Руссо

Бог справедлив; Он хочет, чтоб я страдал, и делает так, чтоб я был невинен. Вот основание моего доверия; сердце мое и мой разум твердят мне, что оно меня не обманет. Пусть же люди и судьба делают свое дело. Научимся страдать безропотно; все в конце концов должно стать на свое место, и – рано или поздно – придет и мой черед.

Прогулка третья

Старею, но по-прежнему учусь.

Солон в старости часто повторял этот стих. Я, достигнув старости, в известном смысле тоже мог бы повторить его. Но печально то знание, которым вот уже двадцать лет снабжает меня опыт: неведение было бы все же предпочтительней. Превратность судьбы – великий учитель, без сомнения, – но учитель этот заставляет дорого платить за уроки, и часто польза от них не стоит цены, за них заплаченной. К тому же, прежде чем получишь знание, которое могут дать столь запоздалые уроки, исчезнет возможность применять его. Молодость – вот время для усвоения мудрости; старость – время для ее применения. Опыт всегда обогащает, – я согласен с этим; но обогащает он только на тот срок, который еще есть у тебя впереди. Время ли учиться, как надо жить, когда пришла пора умирать?

Ах, на что мне знания, так поздно и так мучительно добытые, о моей судьбе и о чужих страстях, созданием которых она является! Я научился лучше разбираться в людях только для того, чтобы сильней почувствовать несчастье, в которое они ввергли меня, и умение это, открыв мне все их ловушки, не могло уберечь меня ни от одной из них. Зачем не сохранил я навсегда ту нелепую, но отрадную доверчивость, которая в течение стольких лет делала меня игрушкой и жертвой моих показных друзей, в то время как я, опутанный всяческими их интригами, не имел об этом ни малейшего подозрения! Я был ими одурачен, был их жертвой, это правда, – но я считал, что они меня любят, и сердце мое, наслаждаясь чувством дружбы, ими вызванным, приписывало им такое же чувство ко мне. Это сладкое заблуждение развеяно. Печальная правда, которую открыли мне время и разум, заставив меня понять мое несчастье, показала мне, что оно непоправимо, и мне остается только смириться. Так вся свойственная моему возрасту опытность теперь мне не нужна, а в будущем бесполезна.

Мы вступаем в состязание при рождении и прекращаем его, умирая. Какая польза учиться лучше управлять колесницей, когда близок конец ристалища? Тут приходится думать только о том, как из него выйти. Если старику и остается чему-нибудь учиться, то только учиться умирать, а это как раз то, чем меньше всего занимаются в моем возрасте: старики думают обо всем, кроме этого. Они цепляются за жизнь больше, чем дети, и покидают ее неохотней, чем молодежь. Это потому, что все их заботы были об этой жизни и под конец они видят, что весь труд их пропал даром. Все свои тревоги, все свое достояние, все плоды своего хлопотливого труда – все покидают они, уходя. За всю свою жизнь они не подумали запастись чем-нибудь таким, что им можно было бы взять с собой, умирая.

Все это я говорил себе, когда было еще время, и если я не сумел воспользоваться плодами своих размышлений, то не потому, что не сделал этого вовремя или что-то плохо из них усвоил. С детства брошенный в житейский круговорот, я рано узнал на опыте, что не создан для жизни в нем и никогда не достигну здесь того, в чем нуждается мое сердце. И вот, перестав искать среди людей то счастье, которого, как я знал, мне среди них не найти, я дал своему пламенному воображению пронестись над всей моей едва начавшейся жизнью, словно над чуждой мне землей, и опуститься на спокойном месте, где бы я мог утвердиться.

Чувство это, вскормленное с самого детства воспитанием и всю жизнь усиливаемое бесконечной вереницей несчастий и бед, переполнявших ее, всегда заставляло меня стремиться к познанию своего существа и его предназначения с большим увлечением и вниманием, чем мне приходилось наблюдать это в ком бы то ни было. Я видел много людей, философствовавших более учено, чем я, но философия эта была, так сказать, чужда им. Желая быть ученей других, они изучали вселенную, чтобы знать ее устройство, как изучали бы какую-нибудь машину: просто из любопытства. Они изучали человеческую природу, чтобы быть в состоянии толковать о ней как ученые, а не для того, чтобы познать самих себя; они трудились, чтобы учить других, а не для того, чтобы внутренне просветиться самим. Многим из них хотелось только написать какую-нибудь книгу – безразлично какую, лишь бы она имела успех. После того как она была написана и вышла в свет, содержание ее больше их нисколько не интересовало – если только дело шло не о том, чтобы привлечь на ту же точку зрения других и защищать ее, когда она встречала возражения; а в остальном они уже не делали из ее содержания никаких выводов для самих себя и даже вовсе не задумывались о том, правильно оно или ложно, – лишь бы оно оставалось неопровергнутым. Я же всегда хотел учиться только для того, чтобы знать самому, а не для того, чтобы учить; я всегда считал, что, прежде чем просвещать других, надо самому приобрести знания; и из всего, что я старался изучить, живя среди людей, нет ничего, чему я не стал бы учиться точно так же один, на пустынном острове, где оказался бы заточенным до конца своих дней. То, что нам приходится делать, во многом зависит от того, во что нам приходится верить; и во всем, что не относится к изначальным природным потребностям, наши мнения управляют нашими поступками. Исходя из этого принципа, которого я всегда держался, и желая дать своей жизни должное направление, я часто и подолгу старался познать истинную цель ее и скоро утешился в своем неумении добиваться успеха в этом мире, поняв, что цель эту надо искать не в нем.

Рожденный в семье, где царили нравственность и благочестие, затем с кротостью воспитанный священником, полным целомудрия и веры, я воспринял с самого нежного возраста принципы, правила – иные сказали бы: предрассудки, – которые никогда не покидали меня окончательно. Еще ребенком, предоставленный самому себе, соблазняемый ласками, искушаемый тщеславием, увлеченный надеждами, вынужденный необходимостью, я сделался католиком, но