Империя свободы: История ранней республики, 1789–1815 - Гордон С. Вуд

и плодородными землями. Британский художник-иммигрант Уильям Стрикленд также знал разницу между цивилизацией и природой и, говоря от имени просвещённых людей XVIII века, не хотел иметь ничего общего с необработанной природой. В 1794 году Стрикленд рассказывал людям в Британии, что он проехал «около 50 миль за Олбани, достаточно близко к грани варварства, чтобы дать мне представление о стране в состоянии природы, которую я однажды видел и не испытываю ни малейшей склонности к повторному посещению».

Однако к началу девятнадцатого века художники изменили своё представление о нетронутом ландшафте. Они начали исследовать дикие места и леса Америки и рисовать то, что теперь называли возвышенным величием природы, включая Ниагарский водопад. «Разве наши огромные реки, — заявил Джозеф Хопкинсон в Пенсильванской академии изящных искусств в 1810 году, — не превосходящие представления европейца, текущие по неизмеримому пространству, с холмами и горами, мрачными пустошами и роскошными лугами, через которые они прокладывают свой путь, не являются самыми возвышенными и прекрасными объектами для карандаша пейзажиста?» Дикая природа больше не вызывала страха и отвращения, она стала источником восхищения и удовольствия. Более того, некоторые даже начали «сетовать на меланхоличный прогресс улучшения» и «дикую руку культивации».

Просвещение проходило и другими путями. Все научные общества, созданные в этот период, от Американской академии искусств и наук в 1780 году до Литературно-философского общества Нью-Йорка в 1814 году, основывались на предположении XVIII века, что наука или образование (эти два понятия приравнивались друг к другу) — это то, что отличает культурных джентльменов от дикарей и делает их гражданами мира. Для просвещённых членов этих обществ наука была космополитичной, таксономичной и созерцательной. Изучение природы поднимало человека «над вульгарными предрассудками» и позволяло ему «формировать справедливые представления о вещах». Оно расширяло «его благожелательность», уничтожало «всё подлое, низменное и эгоистичное в его природе», придавало «достоинство всем его чувствам» и учило «стремиться к нравственным совершенствам великого автора всего сущего».

Подобная просвещённая созерцательная наука не должна была быть слишком тесно связана с повседневной жизнью. Хотя Джефферсон всегда подчёркивал, что знания, полученные в Новом Свете, должны быть полезными и применимыми в «общем деле жизни», его ужасала мысль о том, что медицинские исследования могут проводиться в больницах. В его понимании, больницы были благотворительными учреждениями для больных и обездоленных, а не местом для научных исследований. Полезность была важна для просвещённой науки XVIII века, но не всеобъемлюща. «Культивирование знаний, как и культивирование добродетели, само по себе является наградой», — заявил ДеВитт Клинтон в одном из последних отголосков импульса эпохи Просвещения. К 1814 году не только классическая добродетель превратилась в бихевиористскую мораль для американских масс, но и просвещённое знание больше не было собственной наградой: оно стало повседневным инструментом для продвижения американского процветания.

К началу XIX века учёные, вынужденные объяснять свою безмятежную отрешённость от мира, упорно ниспровергали Просвещение во имя, по словам доктора Томаса Юэлла, «достоинства независимости и славы полезности» и призывали друг друга отвернуться от общих принципов европейской науки во имя американских особенностей. Созерцательные и космополитичные науки XVIII века, физика и астрономия, теперь уступили место более жизненным и патриотичным наукам — биологии и химии.

Абстракции Просвещения восемнадцатого века больше не казались актуальными. Как заявил в 1817 году джефферсоновский химик и эмигрант из Англии Томас Купер, «времена метафизической философии, когда учёные рассуждали от общего к частностям… прошли». Знания приобретались снизу вверх и больше не могли быть «абстрактными предложениями» и исключительным делом эрудированных, возвышенных людей; они принадлежали всем и должны были войти «в наши повседневные удобства и комфорт». Купер даже оправдывал изучение химии её полезностью для приготовления и маринования пищи.

Он был не одинок в этом желании придать химии полезность, свойственную американцам, над которой с удовольствием потешались британские критики. Джефферсон призывал Купера применять химию «к домашним предметам, к солодоращению, например, к пивоварению, изготовлению сидра, к брожению и дистилляции вообще, к изготовлению хлеба, масла, сыра, мыла, к инкубации яиц и т.д.». Джон Адамс согласился. Он сказал Джону Горхэму, профессору химии в Гарварде, что химики должны забыть о «глубоких открытиях» и вместо этого сосредоточиться на том, чтобы дать «нам самый лучший хлеб, масло, сыр, вино, пиво и сидр».

В поисках хоть какой-то опоры в народной массе наука всё больше погружалась в любопытство и диковинку. Чарльз Уилсон Пил, несмотря на свою преданность таксономическому и созерцательному величию мира природы, тем не менее любил новинки и использовал всевозможные увеселения для привлечения клиентов в свой музей. В конце концов он нанял популярного музыкального исполнителя, который играл на пяти разных инструментах одновременно, используя все части своего тела. После смерти Пила музей перешёл в руки предприимчивого П.Т. Барнума и стал частью его передвижного цирка — романтический финал для учреждения эпохи Просвещения.

Другие тоже пытались в духе эпохи Просвещения найти таксономический принцип, под который можно было бы подвести множество явлений. Доктор Сэмюэл Л. Митхилл считал, что открыл элемент, который он назвал септоном и который является причиной разложения и большинства болезней, включая рак, проказу, цингу и стригущий лишай. Но ни один врач не зашёл так далеко, как доктор Бенджамин Раш, в поисках универсальной теории, которая избавила бы медицину от сложностей и загадок.

Раш унаследовал систему медицины, в которой количество болезней исчислялось сотнями. Например, доктор Уильям Каллен, учитель Раша в Эдинбурге, записал 1387 болезней и лекарств. Раш стал приравнивать этот сложный набор болезней к монархическому режиму древности. Он хотел строго систематизировать свою нозологию и создать просвещённую медицину, которую простые люди находили бы такой же разумной и понятной, как и республиканское правительство. «Не более необходимо, чтобы пациент не знал о лекарстве, которое он принимает, чтобы оно его излечило, — говорил он, — чем то, что дела правительства должны вестись в тайне, чтобы обеспечить повиновение законам». Если бы медицина Старого Света была достаточно упрощена и республиканизирована, утверждал он, медицине можно было бы «обучить с меньшим трудом, чем учат мальчиков чертить на бумаге или грифельной доске фигуры Евклида». Даже медсестёр и жён можно научить применять лекарства. Раш читал лекции своим студентам на английском языке, призывал покончить с прописыванием лекарств и написанием диссертаций на «мёртвом языке» латыни, и даже стал выписывать лекарства и средства по прямой почте и через газеты.

Но он позволил своей просвещённой реформе медицины выйти из-под контроля. Под влиянием своего сокурсника по Эдинбургскому университету Джона Брауна, который свёл число болезней к двум, Раш довёл упрощение до конца и свёл все сотни болезней только к