Мемуары - Станислав Понятовский

которые устраивал президент Эно — во время них он выглядел лучше, чем на страницах своей книги; злые языки говорили, что это и не удивительно, ибо его книгу писал вовсе не он, и этому можно было поверить, услышав его фривольные речи, так не соответствовавшие ни его положению, ни возрасту. Мне пришлось только воздерживаться от того, чтобы высказать всё это вслух, иначе мадам Жоффрен непременно стала бы упрекать меня самым серьёзным образом в том, что в свои двадцать лет, я осмелился разглядеть всё это в человеке, столь прославленном.

Месье Марсель, знаменитейший мастер танца, имея от роду восемьдесят лет с хвостиком, жил былой славой и давал уроки из глубины своего кресла, раскачиваясь там в такт и делая изящные жесты руками перед аудиторией, состоявшей попеременно то из иностранцев, то из юных француженок, уверенных, что успех и на балах, и на раутах, где достаточно лишь прогуливаться, будет им обеспечен лишь в том случае, если их грациозность будет апробирована человеком, которого шестьдесят лет непрерывных трудов наполнили столь искренним уважением к его искусству, что однажды, когда ему с предосторожностями помогали очнуться от глубокой задумчивости, в которую он впал, откинувшись на спинку кресла и закрыв глаза, он произнёс тоном оракула:

— О, господа, сколько всего заключено в менуэте!..

Он получал по экю в шесть франков с каждого в те дни, когда разрешалось приходить к нему и брать уроки у его ученика, но перед его креслом, сам же оставлял за собой право ворчать, не особенно подбирая порой слова на самых красивых женщин, которых он удостаивал своими замечаниями.

Его собственная чудаковатость и состав посетителей, которых можно было у него встретить, сделали из дома мсье Марселя одно из самых любопытных мест Парижа. Я наблюдал там, как сбивали спесь со многих англичан, вынужденных сносить, что их поправляют по-французски, и не пытавшихся противиться этому; трое из них кинулись однажды мне на шею за то, что я по всей форме выступил против мсье Марселя доказывавшего, что ежели я сижу, скрестив ноги, — он не терпел подобной позы, — то я едва ли способен довести до конца дело чести. Это у мсье Марселя услышал я, как одна француженка, которой сказали, что я — иностранец, да ещё, того хуже, поляк, вскричала:

— Не может этого быть!.. Оно одето, как порядочный человек!.. Оно в костюме из гладкого велюра, а я видела двадцать немцев, одетых в чёрный драп, словно они в трауре!..

Для дам такого пошиба всякий, кто не француз — немец; во всяком случае, до того момента, как им сообщат, из какой страны человек, о котором идёт речь. Мне сказали, что одна приятельница упомянутой дамы, видя, как торжественно встречают в Париже датского короля, сказала, искренне сочувствуя этому монарху:

— Что же о н о станет делать, вернувшись домой — оно же помрёт со скуки!..

Я никак не могу покинуть Париж, не упомянув ещё о герцоге Шуазеле, человеке, весьма заметном во Франции тех лет. Некрасивый, тщедушный, известный своим злословием в адрес женщин, он, тем не менее, пользовался у них успехом. Одна из самых прекрасных и знатных дам была в то время привязана к нему — и так продолжалось до конца её дней. В значительной степени с влиянием женщин связывали успешную политическую карьеру герцога — его только что назначили тогда послом в Рим и предсказывали ещё более высокие назначения, говоря:

— Он зол, но талантлив и предприимчив.

Судачили, что герцог занял место Людовика XV возле мадам Помпадур после того, как эта дама стала королю лишь приятельницей. Привязанность и внимание к ней многочисленных друзей, сохранившиеся и после её отставки, более, чем что-либо, свидетельствовали в её пользу...

Я скажу ещё о мадам Помпадур в своих мемуарах, а сейчас мне пора отправляться в Англию.

III

Стенхоп, капитан-англичанин, предложил мне совершить переезд вместе. Я охотно согласился и в один из последних дней февраля 1754 года мы выехали из Парижа.

Ось моего экипажа сломалась на пятой почтовой станции; вынужденный задержаться там, я совершил нечто ранее мне несвойственное: в письме женщине, которую я часто видел в Париже, но не рассчитывал никогда больше в жизни встретить, я признался ей в любви. Я бы ни за что не осмелился высказать ей это лично в одну из наших встреч, хотя она прекрасно знала, кажется, что я не прочь это сделать. Я не ждал ответа на это письмо, но, несмотря на то, что я не оставил ей своего лондонского адреса, дама эта разыскала меня и её ответ положил начало переписке, длившейся несколько лет; я сохранил эти письма — особой радости, перечитывая их, я не получаю...

Наш переезд из Кале в Дувр продолжался около девяти часов и протекал не слишком удачно. Чем ограниченнее морское пространство, тем короче волны при отсутствии попутного ветра — и тем основательнее выворачивает наизнанку тех, кто, как я, подвержен морской болезни. Даже ступив уже на твёрдую почву в Дувре, я не мог некоторое время оправиться, но вскоре радость по поводу встречи с Англией, а также удовольствие от хорошей воды, — всё время моего пребывания в Париже я был её лишён, — восстановили мои силы, и мы отправились в Кентерберри.

Первый, с кем я там познакомился прямо на улице, вылезая из почтовой кареты, был настоятель местного собора; прежде, чем рассказать мне о святом Фоме, он предложил показать вначале бюст Кромвеля, а затем результаты землетрясения от взрыва пороха. Я уклонился от пункта второго, сославшись на недостаток времени, и ограничился тем, что выслушал, как трактирная служанка спорила с привёзшим меня почтальоном по поводу того, из какой страны я мог бы быть родом, — она доказывала, что я, во всяком случае, не француз, и что стою я побольше любого француза, поскольку держу вилку в левой руке. Этот спор послужил мне предостережением: пока я в Англии, брать вилку правой рукой не следует.

Первым, кто позаботился обо мне в Лондоне, был сэр Шауб, швейцарец, натурализовавшийся в Англии. При Карле I он исполнял различные поручения, при Карле II был довольно долго чем-то вроде начальника Бюро французского языка — без специального титула. Почтенный возраст и обычная переменчивость двора оставили его затем на какое-то время без должности. Будучи послан в Польшу в годы правления Августа II, сэр Шауб завязал самые дружеские отношения с моей семьёй, оказавшиеся такими прочными, что,