Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

Глава XIX. Новое честолюбие и жадность

Когда я возвратилась в Париж после долгого отсутствия, больше всего меня поразила перемена в обществе. По приезде из Арраса я обнаружила, что жизнь вокруг меня чрезвычайно отличается от прежних времен, и из четырех месяцев, которые пробыла я в Париже, два прошли в удивлении и наблюдении за тем, как люди рассудительные увлекаются игрушками, брошенными им маленькой рукой императора. Я оставила Париж с убеждением, что эта горячка вскоре утихнет, но, возвратившись, увидела, что она усилилась еще больше. Жадность, возбужденная честолюбием, находилась на высшей степени пароксизма. Особенно нестерпимо было видеть и слышать, как выражали свои требования женщины. Это была жажда мест, почестей, денег. Каждый день обер-камергера, обер-церемониймейстера и маршала Дюрока обременяли нижайшими просьбами те самые люди, которые после отвернулись и от императора, и от его двора.

Наследный принц Баденский приехал в Париж. Он умер теперь, и я не огорчу его, сказав, что он был самый неприятный человек, какого я встречала когда-либо, сердитый внешне, как наказанный ребенок, и, кроме того, некрасивый, — словом, не милый принц и особенно не милый жених. Когда я увидела его в первый раз, то не могла удержаться, чтобы не перевести взгляд на прелестное существо, которое вскоре должно было принадлежать ему, — она показалась мне еще очаровательнее. Что за судьба! Она улыбалась на празднике своего жертвоприношения, но в улыбке ее мелькала грусть. Могла ли не грустить она?

Из числа праздников за время этой первой царственной свадьбы в семействе императора один особенно отличился от других тем, что увеселения его представили разнообразие совершенно новое. На нем танцевали кадриль впервые в Париже после революции. Принцесса Каролина, только что получившая титул великой герцогини Клевской и Бергской, подала мысль к этому празднеству, истинно королевскому. Долго не могли выбрать костюмы. Наконец, как всегда бывает, когда слушают двадцать различных мнений, выбрали костюмы нестерпимо безобразные. Император не любил Людовика XIV, но для двора своего брал образцом его двор. Помню, по возвращении моем из Португалии он как-то разговаривал со мной (под словом разговор я разумею несколько фраз, которыми мы обменялись) и с явным удовольствием заставлял пересказывать истории о жалком состоянии, в каком посреди своих драгоценных камней жили владетели Испании и Португалии. Он высказал решительное намерение сделать свой двор самым блестящим в Европе. Я видела, что воля его творит чудеса как при дворе, так и во всем другом.

Кадриль, о которой я начала говорить, состояла из четырех цветов — белого, зеленого, красного и голубого. На белых дамах были бриллианты, на красных — рубины, на зеленых — изумруды, на голубых — бирюза и сапфиры. Наряд походил на испанский: платье из белого крепа с атласными вставками цвета кадрили, обшитыми серебром; на голове черный бархатный ток с двумя белыми перьями. Мы были еще сносны, хотя наряд не мог называться красивым; но мужчины оказались удивительно смешны в своих нарядах из белого бархата; еще у них был шарф цвета кадрили, завязанный на боку, и черный бархатный ток, такой же, как и у нас. Не знаю, в самом ли деле этот наряд был так смешон, как казалось мне, но я долго не могла без смеха глядеть на некоторых мужчин из нашей кадрили. А как танцевали эту кадриль! Вот опять богатый источник воспоминаний! Впрочем, зачем вспоминать об этой попытке великолепия и изысканности, если позже наш двор затмил все богатые празднества Франциска I и Людовика XIV.

Важные политические события готовились в Европе. Неаполитанское королевство заняла одна из наших армий под началом Жозефа Бонапарта, у которого были Массена, Сен-Сир и Ренье. Сколько рассуждали об этом овладении Неаполем! Я не хочу извинять императора во многих самовластных поступках, за которые упрекают его, может быть, справедливо; но это событие не из числа их. Договором от 21 сентября 1805 года неаполитанский король Фердинанд обязался хранить нейтралитет во время войны с Австрией. В трактате именно так и было сказано: король Неаполитанский обязывается также не вверять никакого начальствования офицерам русским, австрийским или принадлежащим к другим воюющим державам, а равно и французским эмигрантам. В вознаграждение за то император Наполеон обязывался отозвать все войска свои из Неаполитанского королевства. Но Фердинанд IV забыл данное им слово, или, лучше сказать, помнил, чтобы не сдержать. Это было оскорбление, а мог ли Наполеон перенести его? По крайней мере, тогда мы думали иначе.

Казалось, само провидение назначило 1806 год быть столь же пагубным для нашего флота, сколь был он благоприятен для наших успехов на суше. Император услышал о новом поражении. Я уже описывала, что была свидетельницей удовольствия, какое чувствовал он, получив известие о победе Альхесирасской. Случай заставил меня быть свидетельницей и его горя, когда он узнал, что вице-адмирал Линуа взят англичанами на обратном пути из Индии. У него оставались один линейный корабль и один фрегат, а неприятель явился с целой эскадрой. В первую минуту император пришел в неописуемое состояние, он разразился ужасною бранью. Императрица Жозефина сказала ему несколько слов тихим голосом; он отвечал с прежним бешенством, но вскоре оправился и, придя в себя, говорил об адмирале Линуа в самых лестных выражениях, каких заслуживает этот храбрый, искусный моряк. Он вспомнил об Альхесирасе, а я могу засвидетельствовать, что он плакал от радости при известии об этой битве — я уже говорила это об этом и теперь повторяю снова.

Увы, произошедшая за несколько недель перед тем битва между английским адмиралом Даквортом и французским контр-адмиралом Лессегом нанесла смертельный удар нашему флоту. Вот рана, которая не могла закрыться! Взятие адмирала Линуа было последним ударом кинжала. У нашего флота отрубили руки и ноги при Трафальгаре; голова его пала в битве, проигранной Лессегом в заливе Сан-Доминго. Постоянная неудача преследовала нас и в том, что мы встречались с неприятелем всегда с меньшими силами. Так случилось и в этот раз. У англичан было семь кораблей, два фрегата и два шлюпа; на всей их эскадре находилось пятьсот восемнадцать пушек; у нас было только пять кораблей, два фрегата и один корвет. Мы могли противопоставить только четыреста двадцать шесть пушек. Бой продолжался два часа с половиною, и ожесточение его не поддается описанию. Один из моих кузенов, служивший тогда во флоте, принадлежал к экипажу корвета и рассказывал мне после, что все известное о бедствиях трафальгарских не может дать понятия об ужасе битвы при Сан-Доминго; несмотря на героическое сопротивление наших моряков, три французских корабля были взяты, а два другие отброшены к