Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

— Наслаждайтесь этим торжеством, — говорил мне друг граф Луи Нарбонн, — это ваше торжество, потому что никогда и ни одна парижская губернаторша, будь она хоть трижды Бриссак или Шеврез, не видела, чтобы к ней пришли старшины и главы торговых домов.

Десятого августа, в день святого Лорана, ровно в полдень, префект Сены (тогда господин Фрошо) и с ним двенадцать мэров пришли поздравить меня с именинами. Это была одна из тех минут моей жизни, когда я испытала чрезвычайно глубокое чувство. Не помню, что я отвечала на остроумное приветствие господина Фрошо, помню только, что была очень растрогана. Он сказал мне о фарфоровом дежене и подал корзину, наполненную изящными искусственными цветами. Корзина была больше метра в диаметре, можно судить, сколько в ней помещалось цветов. С обеих сторон корзины были выставлены два кашпо: одно — с огромным померанцевым деревом, другое — с гранатовым.

— Вы позволили подарить вам несколько цветов, — сказал господин Фрошо. — Теперь то время года, когда легко можно иметь их свежими; но мы решились лучше представить вам эти, чтобы воспоминание о нашем чувстве сохранилось дольше.

Фрошо прибавил, что дежене, подносимое мне городом Парижем, должно быть с гербом города, а для этого необходимо время.

— Но мы надеемся, — прибавил он, — что через месяц все будет готово.

— Ну, госпожа губернаторша, — сказал мне император в день св. Наполеона, когда я приехала к нему с поклоном, — вы играли роль маленькой владычицы?

Я решила сначала, что Наполеон осуждает поступок двенадцати мэров, но, взглянув на Наполеона, увидела улыбку, тихую и светлую, которая всегда придавала его лицу приятное выражение.

— Это хорошо, очень хорошо; я люблю, когда уважают то, что достойно уважения. Теперь Жюно занимает при мне первое место после Бертье. Знаете ли вы это, госпожа губернаторша?

Так почти всегда стал он звать меня. После моего возвращения из Португалии он неизменно был добр ко мне и беспрестанно говорил что-нибудь приятное. Рассуждая о поступке мэров, он нисколько не находил его достойным порицания. Впрочем, об этом надобно сказать одно: 1 января следующего года, так же как и всегда в Новый год и в день моих именин 10 августа, они возобновляли свое поздравление, и всякий раз император одобрял их.

Глава XXI. У императрицы-матери в Пон-сюр-Сене

В это время я получила от госпожи Фонтаж письмо, в котором призывали меня немедленно к императрице-матери в Пон-сюр-Сен, где она проводила лето. Это была не моя очередь, но госпожа Сен-Перн заболела; болезнь ее казалась серьезною, и все заставляло предполагать, что она долго не будет иметь сил снова занять свое место. Моя очередь шла за нею, и потому надобно было ехать. Я оставила Жюно нянчиться с детьми, не имея возможности взять их с собою в Пон, хотя императрица-мать предлагала мне комнаты, где могла бы я поместиться с дочерьми. Но я знала, что детям бывает слишком скучно в чужом доме. Кроме того, Жюно ушибся и должен был лежать на диване большую часть моего дежурства у императрицы-матери; потому я поехала спокойная насчет моих дочерей и насчет него. Госпожа Кампан нашла мне молодую воспитательницу, англичанку, католичку, соединявшую, как говорила эта бесценная женщина, все качества, необходимые для ее должности. Но воспитательница могла приехать ко мне не раньше октября. Я отправилась из Парижа, отдав дочерей на попечение Жюно и Фаншетты, няньки моей Жозефины, а с собой взяла только горничную и одного слугу.

Судьба этой горничной так странна, что стоит рассказать ее. Эта девушка жила у меня давно, ее звали Шапатт, так почему-то хотел ее отец. У нее было и другое, очень простое имя — Маргерита. Приехав в Пон, я заметила, что она много плакала в первые дни. Глаза ее были красны, а лицо так печально, что трудно было этого не заметить. Я очень любила Шапатт, почти воспитала ее, и все умения ее были получены от меня. Но добрые намерения мои превратились во зло. Шапатт не ограничилась тем, что выучилась писать и, следовательно, хорошо говорить, причесывать меня, шить платья, стирать кружева и шелковые чулки — словом, узнала все правила хорошей горничной. Она вообразила, что надобно прибавить к этому знание сердца, которое билось под атласом шитых ею платьев. И не выдумала ничего лучше, как изучить его в романах госпожи Коттен, а они тогда наделали много шума, и право, не без основания, потому что, по правде сказать, не думаю, чтобы «Мальвина», «Амалия Мансфильд», «Матильда» и даже «Клер д’Альб» были чем-нибудь хуже романов, написанных в наши дни. Их упрекали в безнравственности, но они представляют проступки, совершенные из чувства истинного и выраженного очень естественно. О да, выражено это чувство было так хорошо, что моя бедная Шапатт замечталась и, находясь в состоянии, когда пробужденная душа ищет блаженства, встретила молодого человека, тоже вышедшего из своего класса и желавшего доказать, что понимает сферы более возвышенные. К несчастью, он понимал только пороки их.

Этот молодой человек был старшим берейтором Жюно. Хозяин полюбил его за сметливость, хотел использовать его способности в полной мере и нанял учителей для своего любимца, который писал очень хорошо, говорил по-немецки, по-итальянски, по-португальски, по-испански и отлично знал географию большей части Европы. Молодого человека звали Анри Шапелль, и он был очень привязан к своему господину и ко мне; а это последнее обстоятельство и погубило бедную Маргериту, потому что в Лиссабоне всякий раз, когда надобно было отправить курьера с важными депешами, Жюно отправлял Анри, и тот из услужливости всегда заходил спросить у Шапатт, нет ли у меня писем во Францию или каких-нибудь поручений. Шапатт отдавала мне отчет во всем, что говорил ей Анри, сначала исправно и вполне равнодушно; но вскоре я заметила, что она говорит мне о молодом берейторе, даже когда его нет при нас. Однажды, одевая меня, она заплакала.

— Что с тобой? — спросила я.

Она не отвечала ничего.

— Что с тобой, моя милая? — спросила я ее с большим участием, потому что истинно любила девушку.

Она заплакала сильнее и не проговорила ни слова. Вечером Жюно был сердит: уже два дня ожидал он из Франции ответа, а Анри все не приезжал.

— Может, его убили в Пиренеях, — предположил господин Рейневаль.

Ложась спать вечером, я увидела, что глаза у Шапатт покраснели и веки опухли. Она не плакала больше, но ее