Лёнька. Украденное детство - Павел Алексеевич Астахов

– Встааааааать! Ктоооо выыыыы таааакие?

Теперь мужчины уже видели друг друга и даже почти точно определили, что голос доносится из огромного дупла старой раздвоенной осины, которую уже можно было отчетливо различить. Всматриваясь еще тщательнее, они увидали, как из темного чрева трухлявого дерева показался ствол винтовки. Было ясно, что невидимый враг настроен серьезно и решительно. Ответил за всех снова Прохор Михалыч:

– Мы, слышь, друг, безоружные! Я – конюх здешний, Прохор Гольтяпин. Со мной Петр да пацан Ванька Бацуев. Мы все местные. Говорю ж тебе, заплутали. Не стреляй ты нас! Отпусти с миром. А?

Они уже очень хорошо различали большое раскидистое дерево, в котором сидел неведомый недруг и отдавал гулкие команды. Вот он зашевелился, ружье выдвинулось еще вперед. Похоже, решил стрелять в них. Увидав это движение, Петька-боцман и Ванька Бацуев зажмурились и постарались вжаться в землю. Только Прохор еще подался вперед и уже разглядел, что из дупла выбирается странное существо, заросшее травой и ветками. Существо держало карабин и приближалось к троице. Сделав несколько шагов, странный субъект остановился и вдруг заговорил совершенно мальчишеским голосом:

– Опустите руки, дядь Прохор!

– О! Кажись, свой… – неуверенно протянул Петька.

– А тож?! Да свой, свой. Это ж я, Лёнька!

* * *

Заалевшая во всю ширину летнего неба солнечная заря осветила лесную тропу, по которой шли четверо. Впереди шел странного вида мальчишка, увешанный пучками травы и еловых веток с головы до ног, держа на плече винтовку. За ним торопился высокий седой мужчина в кепке и с серпом в руках. Он заметно прихрамывал, но старался не отставать от пацаненка. Далее следовал развалистой походкой морячка мужчина среднего возраста в тельняшке, а на плече нес скрутку из вожжей и куртку. Замыкал процессию парень лет двадцати, который испуганно озирался не только на все четыре стороны, но и ежеминутно задирал голову вверх и затем так же тщательно всматривался под ноги. Идущий впереди пацаненок постоянно оборачивался к бредущему за ним высокому мужчине и что-то ему втолковывал:

– Так оно и понятно, что я вас встретил. Я ж трясину Настасьину обошел по тайной тропке, а вы еще не дошли. Вот кабы дошли, то могло худо быть. Там много сгинуло людишек. Вон тетка Фроська чуть там не потонула. А Воронову с дочками вообще три дня кружила эта Настасья.

– А почему ты ее Настасьиной кличешь? Что за Настасья такая? – поинтересовался парень в тельняшке. Он хотя и был местным, но бóльшую часть жизни провел на реках, в армии да на случайных заработках. Лес окружающий не знал и не любил по грибы-ягоды ходить, так как считал это исключительно бабским делом.

– Дядь Петь, а какая же она? Ясно дело – Настасьина! Это ж девка такая была, которая парням головы кружила да мужиков от семей уводила. Заманит в лес и заведет в болото. Вот сама как-то бродила-бродила да и сгинула тут. А может, и не сгинула вовсе. Бабы да мужики говорят, что видали ее здесь не раз и не два, – объяснял, не сбавляя шаг, парень.

– Ну это все байки! – прервал его повествование старший из путников, Прохор Гольтяпин. – Ты-то что там высиживал в такой образине-то? Ну, чистый кикимор, а не Лёнька! Чо нарядился-то?

– Ха! Это я замаскировался так, дядя Гольтяп! Я ж пошел кабана стрелять. Засидку сделал, как положено. Как батя учил возле тропы их. Там тропка кабанья, они по ней в болото уходят дневать. Тож они только ночью гулять идут да жрать, а к утру в болото хоронятся. Вот я их там и поджидал. А по тропе ихней вы, дядя Прохор, с мужиками притопали. Вместо стада, значит.

– А чо тебе кабаны эти сдались? А, Лёнька? – спрашивал хромой конюх Прохор.

Лёнька недоуменно пожимал плечами и, не сбавляя шага, отвечал:

– Как чего?! Знамо дело, чего! Чтоб мясца разжиться, а то там бабы да девки голодные, некормленые. Кузнечиха тетя Маруся Воронова с дочками три дня по лесу бродила. Да бабка Фроська вчера пришла. Плутала тоже вокруг Настасьиной трясины да чуть не утопла. Чудом каким-то мы на нее наткнулись. Она – тоже мастерица, вон брусничного листа надрала и наварила, мы им все и поужинали. А из еды ничего и нет более. Кабан бы сейчас ой как пригодился.

– Вон оно как… А где же они все там ночевали?

– Да я их на заимку Павликову отвел. Там и схоронились.

– А винторез где добыл, Лёнь? – вступил в разговор мужичок в тельняшке, ускоряя шаг, чтоб приблизиться к впереди идущим.

– А это я, дядь Петь, отцовский карабин с потолка снял. Там он всегда припрятывал. Только вот патронов всего два. Нет больше.

– Чой-то твой батя не запасся? – теперь в беседу вмешался и замыкающий процессию Ванька Бацуев, продолжавший беспрерывно оглядываться.

– Не успел, – тяжело вздохнул Лёнька и остановился. – Он же, когда по весне спасал мужиков в чащобе, почти все потратил. Ну, стрелял, чтоб они вышли на выстрел-то, а запас уже не пополнил, заболел.

– Слышь, Лёнь, а чо мать-то твоя говорит, что вроде тебя подстрелили эти рыжие дылды, что в деревню заходили третьего дня. Она ж не знает, что ты жив-то?

– Не, не знает покедова. Он меня и впрямь чуть не продырявил. Я там как русак метался. От куста к кусту. Вон рубаху цапанул только.

Он снова вздохнул, показал всем мужикам дырку на правом рукаве и сразу же хитро улыбнулся.

– Ага. Видим. Ну, хорошо, что жив и цел. Ну, ты чо встал-то, паря? Давай ходи дальше! Некогда отдыхать-то! – сердито проворчал Прохор Михайлович, легонько подталкивая Лёньку.

Но малец не двигался, а продолжал загадочно улыбаться и, протянув руку в направлении густого ельника, спросил:

– Ну, как? Кто глазастый? Найдете заимку-то? А?

Мужчины сбились в кучку и вовсю таращили глаза на стоявшие плотным строем вековые ели, раскинувшие свои огромные мохнатые лапы, словно сказочные великаны. За сплошной стеной темно-зеленой хвои начинался подрост из ореховых кустов и ольшаника, который надежно прикрывал с тылу скрытую от глаз низкую избушку.

Лёнька торжествующе подмигнул и двинулся по одному ему известной и почти незаметной тропке меж елей, поманив оттуда всех остальных. И только после того как вошли в густую тень хвойных гигантов, они увидали домик деда Павлика – поросшая мхом избушка, обложенная по кругу дерном по самое окошко, которое было единственным