Блатной: Блатной. Таежный бродяга. Рыжий дьявол - Михаил Дёмин

меня беспрерывно. Они чередовались, словно кадры в кино. Иногда (особенно в предутренние часы) кадры эти начинали путаться, искажаться, наслаиваться один на другой.

Воспоминания туманились и смешивались с бессмыслицей снов.

Чудовищная, оголтелая жратва окружала меня по ночам! Мне мерещился ветер, пахнущий жиром и кровью. И песок был сыпуч и оранжев, как плов. И по сторонам, загораживая небо, вздымались груды теста, густые глыбы, вязкие оползни, дымящиеся, пропеченные солнцем хребты.

Передо мною словно бы прокручивалась бесконечная кинолента, странная, идущая на грани реальности и бреда.

Глава 7

«Можете спать спокойно»

На исходе восьмых суток меня навестил старший оперуполномоченный капитан Киреев.

Это был тот самый капитан, на которого ссылался Гусь во время недавнего разговора с коридорным, тот опер, о коем упоминалось в записке!

По существу, это был главный мой недруг – идейная опора сучни, один из вдохновителей начавшегося кровопролития.

Я сообразил все это сразу, едва лишь он, переступив порог камеры, назвал себя. И приподнялся тотчас же, с трудом преодолевая болезненную одурь, головокружение, поволоку сна.

Бред кончился. Наступила реальность. Капитан сказал доверительно:

– Ваше заявление мы прочли.

– Долго читали, – проговорил я медленно, как на морозе, шевеля занемевшим, запекшимся ртом.

– Ну-у, так уж вышло. – Он пожал плечами. – Были другие дела – поважней.

Он был строен, этот капитан, рыжеволос и свеж лицом. Это меня, признаться, удивило. Почему-то я воображал его иным – седым, в порочных старческих морщинах.

«Новое поколение, – подумал я, – бериевское племя! Эсэсовцы. Эти хуже всего! Пощады ждать от них не приходится. Фашизм всегда (и конечно же, не случайно!) опирается на таких вот – бойких, спортивных, молодых».

– Да, – повторил он, – были другие дела… Но вернемся к вашему заявлению. Кстати, зачем вам понадобилось расписываться кровью? Это ведь, согласитесь, дешевка. – Он поморщился. – Дурная мелодрама… Откуда вы ее, эту кровь, насосали?

– Я не насасывал, – возразил я. – У меня кровохарканье. Возможно, даже открытая форма туберкулеза.

Капитан приблизился ко мне, склонился, поигрывая бровью:

– А может, открытая форма страха? Давайте-ка начистоту…

– Но прежде, – сказал я, – закурим, а?

– Пожалуйста, пожалуйста!

Он раскрыл портсигар, протянул его широким жестом, предусмотрительно щелкнул зажигалкой. И потом, дав мне насладиться папиросой, сказал:

– Так вот, если уж начистоту. Вы рветесь в больницу из-за Гуся, не правда ли? Боитесь, что он выполнит угрозу, явится, будет вас гнуть…

«Гнуть» – вот как это у вас здесь называется, – подумал я, глядя в близкое его, холеное, хорошо упитанное лицо. – Уже успели, подлецы, свою терминологию создать».

– Признайтесь, – продолжал напирать капитан, – все ведь по этой причине?

– Причин много, – ответил я уклончиво. – Вы же читали заявление, знаете. Я болен…

– Знаю, – нетерпеливо перебил он меня, – да, да. Но я – о главном!

– Ну, допустим. И что же?

– А то, что бояться вам теперь нечего. Гусь ушел. Уже три дня как ушел.

– Что-о? – изумился я. – Куда?

– На этап.

– Куда?

– Ишь, как вы оживились, – пробормотал, посмеиваясь, капитан, – даже щеки порозовели.

Он помолчал, затем спросил небрежно:

– Вас интересует что – маршрут?

– Конечно.

– Тут я ничем помочь не могу. Не имею права… Да какая вам разница? Главное – ушел. На север! Так что можете спать спокойно.

– Спокойно? – протянул я с сомнением. – Вряд ли, гражданин начальничек. Ох вряд ли. Не дадите вы мне покоя! Один ушел – придет другой… Где у меня гарантия?

– Гарантия – мое слово, – веско выговорил он. – А оно, поверьте, надежное. Но и вы, в свою очередь, тоже должны мне кое-что гарантировать.

– Что же именно?

– Прежде всего – немедленное прекращение голодовки. – Он сказал это с расстановкой, отделяя и чеканя слова. – Не-мед-лен-ное! И кроме того, чтоб все было тихо, без шороха, без демонстраций.

Каким-то темным чутьем, арестантским звериным инстинктом я уловил его скрытую растерянность, странную слабину… Он хочет, чтоб все было тихо, – именно этого! Но почему? Почему?

– Вы говорите: без шороха, – сказал я, помедлив. – Однако он уже начался.

– Так вот, кончайте, – заявил капитан. – Иначе примем меры. Начнем кормить принудительно, через кишку. Знаете, как это делается? То-то… Да к тому же еще и статью припаяем. – В голосе его звякнул металл. – Второй срок дадим – за провокацию…

– Ну, положим, провокациями занимаетесь вы, а не я! – Я почувствовал на мгновение, как закипает и поднимается во мне горячая волна ненависти. – Имейте в виду, если понадобится, я тоже приму свои меры.

– Свои? – Он прищурился. – Меры? Любопытно… Что вы можете сделать?

– Буду писать! Обращусь в прокуратуру, в Верховный Совет, к самому министру, наконец. Расскажу обо всем, что вы здесь творите.

– Ты думаешь, скотина, – сказал, поджимая губы, Киреев (наконец-то он заговорил истинным своим языком!), – думаешь, это тебе поможет?

– Не знаю. Может быть, и не поможет, не важно, – отмахнулся я. – Но вам повредит, это уж точно!

Во время этого разговора я сидел на полу, прислонясь плечом к сырому бетону стены. Капитан стоял надо мной пригнувшись, упираясь ладонями в расставленные колени… Теперь он распрямился и как-то подобрался весь, потускнел лицом.

И, вглядываясь в него, я понял: я прав! Я угадал верно! Они оплошали, что-то сделали не так… С этим, без сомнения, и связан отъезд Гуся. Ну конечно – с этим! Он же все время жаждал крови. И получил ее в конце концов. И очевидно, перестарался, переборщил; искалечил кого-нибудь или угробил, скорее всего – угробил! И может быть, даже не одного. А здесь ведь не северный концлагерь! Мертвеца в тюрьме не оформишь по классическому стандарту: «Убит при попытке к бегству во время вывода на работу…»

Да и вообще начальство – высшее начальство – не любит таких непредусмотренных смертей; советский арестант по идее должен трудиться, вкалывать, строить социализм!

– Лучше уж вы не стращайте меня, – сказал я, – не стоит, гражданин начальничек.

– Я не стращаю, – процедил он угрюмо. – Я к тебе по-доброму пришел. А ты, я вижу, залупаешься… С-смотри!

Так мы долго с ним толковали. Однако я чувствовал – рано или поздно мне все равно придется уступить и смириться; пора было кончать изнурительную эту голодовку.

Возбуждение спало, сменилось слабостью и тошнотой, и я погодя сказал, гася истлевший окурок:

– В общем, вы хотите, чтоб было тихо? Что ж, если переведете меня в больницу…

– Переведем, – сказал капитан. – Сделаем! Но… обещаешь?

– Да.

– Ну вот и порядок.

Он снова стал прежним – добродушным, вежливым.

– Все как надо сделаем! Отлеживайтесь, поправляйтесь. Только учтите: долго лежать не придется. Через три дня – этап… Надеюсь, вы обойдетесь без эксцессов?

– Да уж можете быть уверены, – я усмехнулся слабо, – застревать у