Иван Грозный - Сергей Эдуардович Цветков

Но у Грозного вскоре раскрываются глаза: оказывается, он пригрел на груди не одну, а целый клубок змей!

«Я, — пишет он, — принял попа Сильвестра ради духовного совета и спасения души своей, а он попрал священные обеты и хиротонию[5], сперва как будто хорошо начал, следуя Божественному писанию; а я, видя в Божественном писании, что следует покоряться благим наставникам без рассуждения, ради духовного совета, повиновался ему в колебании и неведении. Потом Сильвестр сдружился с Адашевым, и начали держать совет тайно от нас, считая нас неразумными; и так, вместо духовных дел, начали рассуждать о мирских, и так мало-помалу всех вас, бояр, приводят в самовольство, снимая с нас власть и вас подстрекая противоречить нам и почти равняя вас честью с нами, а молодых детей боярских уподобляя честью с вами. И так мало-помалу утвердилась эта злоба, и вам стали давать города и села, и те вотчины, которые еще по распоряжению деда нашего у вас были отняты… все пошло по ветру, нарушили распоряжение деда нашего, и тем склонили на свою сторону многих. Потом Сильвестр ввел к нам в синклит единомышленника своего, князя Дмитрия Курлятева, обольщая нас лукавым обычаем, будто все это делается ради спасения души нашей, и так с этим своим единомышленником утвердили свой злой совет, не оставили ни одной волости, где бы не поместили своих угодников, и с тем своим единомышленником отняли у нас власть, данную нам от прародителей, назначать бояр и давать им честь председания по нашему жалованью: все это положили на свою и на вашу волю, чтоб все было, как вам угодно; и утвердились дружбою, все делали по-своему, а нас и не спрашивали, как будто нас вовсе не было; все устроение и утверждение творили по воле своей и своих советников. Мы же, если что доброе и советовали, им все это казалось непотребным. Во всякой мелочи, до обуванья и спанья, я не имел своей воли: все делал по их желанию, словно младенец».

Однако Иван ни слова не говорит о том, что к этому периоду относятся все самые блистательные свершения его царствования. Был ли он их творцом или участником, или все это совершилось помимо его воли? И кто же в таком случае те люди, которые похитили у него власть, — заговорщики или герои, преступники или мученики? Все так противоречиво, так неясно, а между тем именно этот период жизни Грозного наиболее важен для исторической его оценки.

Делать нечего, придется вооружиться терпением и тщательно взвесить аргументы каждой из сторон, ведущих вот уже более чем четырехвековую тяжбу.

Основываясь на показаниях Грозного и Курбского, легко впасть в заблуждение или исказить действительность. Излишнее доверие здесь неуместно, потому что мы имеем дело с людьми, преследующими определенные цели. Известно, какую пафосную картину нарисовал Карамзин, изображая знакомство царя с Сильвестром: «В сие ужасное время, когда юный царь трепетал в воробьевском дворце своем, а добродетельная Анастасия молилась, явился там какой-то удивительный муж, именем Сильвестр, саном иерей, родом из Новгорода; приближился к Иоанну с подъятым, угрожающим перстом, с видом пророка, и гласом убедительным возвестил ему, что суд Божий гремит над главою царя легкомысленного и злострастного; что огнь небесный испепелил Москву; что сила вышняя волнует народ и лиет фиал гнева в сердца людей. Раскрыв Святое Писание, сей муж указал Иоанну правила, данные Вседержителем сонму царей земных; заклинал его быть ревностным исполнителем сих уставов; представил ему даже какие-то страшные видения, потряс душу и сердце, овладев воображением, умом юноши и произвел чудо: Иоанн сделался иным человеком; обливаясь слезами раскаяния, простер деницу к наставнику вдохновенному; требовал от него силы быть добродетельным — и приял оную».

Легко заметить, что Карамзин опирается здесь на приведенный выше отрывок из Курбского. Князь, вероятно, в этом месте просто вспомнил явление пророка Нафана царю Давиду; но под пером увлекшегося историка вся сцена заблистала новыми, яркими красками, каких не найти в оригинале. Упоминание о чудесах и видениях, которыми Сильвестр якобы поразил воображение царя, уже показывает, какую оценку мы должны дать рассказу Курбского. Но главная ошибка Карамзина, повторенная потом не одним историком, заключается в том, что он понял слово «пришел» («прииде») в смысле «внезапно появился»; Карамзин даже усиливает мотив предыдущей безвестности Сильвестра, называя его «неким мужем».

Между тем документы свидетельствуют, что Сильвестр был иереем Благовещенского собора в Москве. Время его появления в столице неизвестно — называли и 1530-е, и 1540-е годы. Быть может, его привез с собой из Новгорода митрополит Макарий для составления Миней или наставлений и бесед с юным царем; впрочем, ясных доказательств особой близости знаменитого попа к не менее знаменитому митрополиту не имеется. Во всяком случае несомненно, что Иван знал Сильвестра в качестве Благовещенского иерея по крайней мере несколько лет. Таким образом, драматическая сцена их знакомства, увы, не более чем плод воображения.

Что касается Алексея Адашева, то тут уже лукавит Грозный, говоря, что не знает, как около него оказался этот человек. Правда, что Адашев, принадлежавший к провинциальному костромскому дворянству, попал ко двору случайно, — вероятно, благодаря чьему-то ходатайству был зачислен в «потешные робятки» для игр с малолетним государем. Ясно лишь, что он находился при Грозном с давних пор и обязан своим возвышением не кому другому, как царю. В 1547 году по служебной близости к государю Адашев был одним из первых, состоя в должности комнатного спальника и стряпчего. На свадьбе Ивана он отмечен среди тех, кто мылся с царем в мыльне и стлал ему постель, — пример князя Телепнева-Оболенского, выполнявшего такие же обязанности при Василии III, говорит нам, что подобным доверием пользовались люди, особо приближенные к государевой семье. Вместе с женой Адашев внесен и в роспись свадебных чинов на свадьбе князя Юрия Васильевича, младшего брата Грозного. Так что обвинять в возвышении Адашева, как, впрочем, и Сильвестра, Иван мог только самого себя.

Переходя к рассмотрению вопроса о влиянии Сильвестра и Адашева на царя, видим, кажется, полное единодушие обеих сторон. И Курбский, и Грозный согласны в том, что новые любимцы приобрели первенствующее значение в государстве; но если Курбский поет им осанну, то царь, признавая, что покорился им без рассуждения, как младенец, жалуется на утеснения и гонения, которые ему пришлось претерпеть от своих мнимых друзей, и приравнивает свое положение к положению раба; при этом главным виновником узурпации власти Грозный выставляет Сильвестра, который ввел в «собацкое собрание» Адашева и других.

Можем ли мы