Дочь самурая - Эцу Инагаки Сугимото

в чужой земле. Так, в одном месте, не доезжая деревни, мы услышали хриплый крик: «Ма-кат-та? Ма-кат-та?» («Продано? Продано?») — и увидели на узкой, запруженной людьми улочке торговца, он стоял на возвышении среди дюжин бамбуковых корзин с фасолью, морковью, зеленью и молодыми побегами бамбука; вокруг него громоздились кучи фиолетовых баклажанов всех размеров и форм, а также длинных, крупных, вкуснейших корней лотоса.

Брат оглянулся и рассмеялся.

— Кто он? Что делают эти люди? — спросила я, едва мы достигли конца длинной улицы и выбрались на проезжую дорогу.

— Овощи продают, — ответил брат. — Торговцы скупают их в больших количествах, и каждое утро овощи продают корзинами. Правда, корни лотоса были прекрасны? Если бы мы не позавтракали часа два назад, я, пожалуй, перекусил бы.

В другом месте мы миновали дом, куда пришла смерть. У двери стоял погребальный паланкин, работники в широких шляпах и одеждах с гербом как раз ставили в него тяжёлую деревянную бочку с телом[42]. Сверху было наброшено маленькое золотисто-алое кимоно — значит, умерла маленькая дочка. Если бы сын, кимоно было бы белое. Вокруг собрались скорбящие в белых одеждах, головы их были повязаны белыми полотенцами. Когда мы проезжали мимо, я мельком заметила перевёрнутую ширму[43] и горящие свечи в крохотном святилище.

В другом месте дорога шла вдоль широкой реки с обрывистыми берегами, и кое-где почти у самой воды мы видели множество странных плавучих рисовых мельниц с крутящимися колёсами, похожих на флотилию лодок, замерших неподвижно в безнадёжной борьбе с мощной волною. Неужели в этих горных краях живёт столько народу, что они съедят весь рис, который перемалывают на этих мельницах? Наконец дорога свернула прочь от реки, и мы очутились в местности, где разводят шелкопряда: в каждой деревне, через которую мы проезжали, имелась собственная плантация шелковицы.

До города, в котором мы полагали заночевать, оставались считаные часы, но небо вдруг потемнело: надвигалась гроза. Брат тревожно поглядывал на тучи, и наконец его рикша сказал, что в следующей деревне есть большой дом, куда порой пускают на постой путников. Мы припустили туда и добрую четверть часа, задыхаясь, мчались с тучами наперегонки. И победили: рикши подкатили к дому в тот самый миг, когда с неба обрушился ливень; застигни он нас в дороге, нам пришлось бы туго.

Дом, в котором мы остановились на ночлег, был необычный, однако я знаю, что даже мой досточтимый отец, когда в прежнюю пору ему случалось пуститься в путь, не встречал приёма сердечнее и радушнее, чем мы и наши вспотевшие, смеющиеся, хвастающиеся возницы после волнующей гонки.

Глава XII. Наука странствий

В просторном ухоженном доме, где мы обрели пристанище в ту ненастную ночь, кипела работа. Повсюду, не считая разве что жилых комнат хозяина, его жены и двух дочерей, стояли каркасы с ярусами бамбуковых подносов, на каждом — ячеистые рамы-коконники, покрытые шелкопрядом. Червяков там были, кажется, тысячи тысяч. В родной деревне Иси ткали шёлк, и старшей моей сестре в её поместье между трёх гор принадлежало несколько деревень, где производили шёлк, но прежде мне не случалось всю ночь слушать шорох этих голодных маленьких созданий, поедающих листья. Этот негромкий звук наполнял весь дом: казалось, будто капли дождя стучат по сухим листьям, и мне всю ночь снилось, будто с карнизов капает вода. Наутро я проснулась в унынии — я думала, что придётся целый день ехать в закрытой повозке, — и каково же было моё удивление, когда, отодвинув деревянные ставни на крыльце, я увидела, что светит солнце.

Когда я стояла на крыльце, одна из хозяйских дочерей, примерно моего возраста, вынесла соломенную циновку с помётом шелкопряда, выбросила в кучу во дворе (помёт шелкопрядов, которые едят шелковицу и рисовую шелуху, — лучшее удобрение на свете) и с поклоном пожелала мне доброго утра. Она стояла в свете июньского солнца — рукава подобраны, босые ноги в соломенных сандалиях, — а я присела на корточки на крыльце в крашенном самодельной краской ночном кимоно, и мы познакомились.

Она рассказала мне, что в одиночку обрабатывает шесть подносов шелкопряда. Кажется, она знала о шелкопряде всё и очень его любила.

— Черви чистые, — сказала она, — они разборчивы в еде и сметливы в своих делах — совсем как люди.

Удивительные вещи, которые я услышала, так меня заинтересовали, что, когда вошла служанка унести мою постель, я ещё слушала рассказ, но поспешила одеться.

— Ну что, — спросил брат, когда мою комнату убрали и подали завтрак, — нравится тебе в пансионе?

— Постояльцы уж очень шумные, — ответила я, — и, судя по тому, что рассказала мне дочь нашего хозяина, весьма привередливы. По её словам, не терпят даже частицы пыли. Даже из-за увядшего листика порой «повязывают синий шейный платок»[44] и ползут к внешнему краю подноса.

— Ты видела бабушку нашего хозяина? — спросил брат.

— Нет, я и не знала, что у него есть бабушка.

— Она вчера ушла спать рано — наверное, укрылась от шума и суеты нашего появления. Перед отъездом мы засвидетельствуем ей почтение.

После завтрака хозяин отвёл нас в комнату своей бабушки. Та была очень старая, держалась замкнуто, но во взгляде её читался недюжинный ум. Едва она поклонилась, как я поняла, что воспитывали её в доме самурая, а когда я увидела на стене над сёдзи нагинату с гербом, сразу смекнула, почему брат так хотел меня с ней познакомить.

Нагината — длинный лёгкий изогнутый меч, им учили владеть женщин из самураев, причём не только ради упражнения: при случае его пускали в ход. На этом мече-нагинате был герб одного из наших северных героев. Он был предателем, но всё равно считался героем. И когда его убили, его дочь вместе с двумя другими женщинами защищала осаждённый замок в последние отчаянные часы безнадёжной борьбы. Старуха со сдержанной гордостью призналась нам, что была скромной служанкой этой дочери и разделила с ней те страшные часы. И её любимая досточтимая госпожа на память подарила ей нагинату.

Заметив наш интерес, старуха показала нам другое сокровище — тонкий затупленный нож-когай: вместе с метательным кинжалом-сюрикэном он составляет часть длинного самурайского меча. В древние времена японское военное дело было целой наукой, а умение пользоваться оружием — искусством. Воин гордится, что ранил противника, только если сделал это одним из способов, определённых строгим кодексом самураев. Длинным мечом разрешалось разить неприятеля только в четыре места: в макушку, запястье, в бок и в ногу под коленом. Метательный кинжал, стремительный, как стрела, должен был лететь прямо в лоб, горло