Бандитская любовь - Мелания Соболева

из легких. Я вскрикнула, но он уже прижимал меня к матрасу, всем телом, так что я чувствовала каждую жилку его груди, каждый нерв в его пальцах. Его рука скрутила мои запястья за спиной, а вторая легла на затылок, мягко, но сдавливая, как будто говорил этим: не дергайся. Я задыхалась, не от боли — от близости, от пульса, что бил в ушах, от дыхания, что спускалось по моей шее, от ярости, что превращалась во что-то другое, горячее, низкое, опасное.

Он держал меня, будто в плену, своим телом, своим весом, своим дыханием. Я чувствовала, как его грудь поднимается и опускается, как этот ритм пробивается сквозь меня, пробирается в позвоночник, как дыхание его щекочет шею, оставляя на коже следы, будто ожоги. И вдруг — кончик его носа коснулся моей шеи, прошелся по венке, еле-еле, почти невесомо, как будто он не человек, а тень, призрак, который все равно сильнее живых.

— Думаешь, ты мало дерьма принесла мне? — тихо и хрипло спросил он, и голос его пронесся внутри меня, как дрожь, как выстрел с глушителем, и от этих слов я вздрогнула сильнее, чем если бы он ударил. Его рука все так же сжимала мои запястья за спиной, сильно, как капкан, будто если отпустить — я убегу, исчезну, сотрусь, и тогда он уже никогда не соберет меня обратно. А потом — как лезвие по коже — холодная колючая боль, но не от пальцев, не от прикосновений, а от слов, острых, как гвозди.

— Не провоцируй меня используя фамилию того ублюдка, — процедил он, так тихо, будто вставлял лезвие между ребер, — это плохо закончится. Только для тебя.

Больно? Что-то внутри меня сжалось? Может. Только я уже не чувствовала, я сгорела раньше.

— Убьешь меня? — спросила я так же холодно, и голос мой прозвучал, как нож, воткнутый в лед. И тогда его рука, лежащая на затылке, резко сжала волосы, будто хотел вырвать не прядь, а воспоминание, прошлое, весь наш с ним пиздец. — Сука ты, Катя, — зарычал он у самого уха, — неблагодарная, упрямая сука. Я сжалась, но не от страха — от боли, от того, как его слова били сильнее кулаков, точнее. Я молчала, потому что знала: если сейчас заговорю — заплачу. А слезы — это слабость.

— Думаешь, это была любовь? — продолжил он с тем же хрипом, в котором плескалось все: и злость, и страх, и отчаяние, — Нет, мне просто захотелось трахнуть молодую училку. Это был импульс, похоть, мимолетная слабость. Но раз так получилось, что от нее у меня теперь ребенок, я, сука, буду его воспитывать. И ты, блядь, не посмеешь мне запретить.

С этими словами он резко отпустил меня, будто выкинул, будто выдохнул и решил больше не дышать. Я осталась лежать, не двигаясь, все еще прижатая к подушке, как к земле, как к гробовой крышке, в которой не хоронят — спасаются. Я дышала тяжело, рвано, и только сила воли сдерживала эти чертовы слезы, которые жгли горло, но не должны были пролиться.

Просто импульс… похоть… трахнуть училку… вот оно, да, вся наша история, сжатая до одного глагола. Ком встал в горле — тугой, горький, я сглотнула но он не ушел, расползся по трахее, прижался к голосовым связкам, заставляя молчать. Никогда не любовь — просто юношеский угар, похвастаться пацанам. И теперь спустя годы, он швыряет в меня это признание. Как кирпич в лицо, даже не задумываясь.

Леха

Я вышел из подъезда, прикурил на ходу и чуть не сломал зажигалку пальцами. Так сжимал, что пластик треснул. Дым застревал в легких, будто организм не справлялся с эмоцией, которую я сам толком не мог назвать. Бешенство, наверное. Тупое, вязкое бешенство, которое лезет под кожу, свербит за глазами, скребется в висках. Хочется просто взять и вмазать кулаком в первую же стену, пока не станет легче. Но, сука, не становится. Я думал, меня ничего не пробьет. После всего. После зоны, после драк, после гнили, что пришлось разгрести. Но вот она — Катя. И все. Крышу рвет, как в первый раз, когда мы только встретились. Только теперь все не сладко, не романтично. Теперь между нами — года. Тюрьма. Молчание. И Леша.

Да, блядь. Леша.

Мой ли? Она зубами держится за свою ложь, цепляется, шипит, извивается, а я смотрю и понимаю — боится. Боится, что я разнесу ее жизнь, как в тот вечер разнес Гену. И ведь правду боится, что самое смешное. Потому что я не собирался разносить ничего. Я бы просто был. Рядом. Но нет. Катя как всегда — упертая, как танк, и такая же ранимая, как тогда. Только теперь она это прячет под злобой, под язвами, под напускной гордостью, как будто это ее спасет.

Сука. Я ее защищал. Я кровь пролил за нее. За то, чтобы с ней ничего не случилось. За то, чтобы этот гондон не трогал ее даже взглядом. Я не думал, не считал, не жалел. А теперь она смотрит на меня так, будто я угроза. Будто я тот, от кого нужно прятать ребенка. Мой ли он, не мой — да хер бы с ним, я б все равно был рядом. Просто потому что это она. Потому что я не умею по-другому.

Ну раз она у нас такая гордая сука — пусть катится. Принцесса на горошине, мать-героиня, мраморная статуя с нервами из стекла. Пусть живет в своем ледяном замке, где каждый шаг — от злости, а каждое слово — с ядом. Я не собираюсь больше пробиваться в ее ад. Пусть дышит своим одиночеством, если ей там легче. Мне сейчас важен не ее гонор. Мне нужен пацан. Мой. Маленький Леша. Мой сын. Все. Точка. Остальное — шум, грязь, прошлое, что уже не отмыть. Но его — вытяну. Вытащу из ее паранойи, из этого «не твой» — сделаю так, что сам будет знать, чье у него сердце в груди.

Я зашел в игрушечный, как в храм. Машины — все, что блестит, на батарейках, со звуком мотора, танки с башнями, что вертятся, солдатики, чертовы пистолеты с патронами-пулями, наборы конструктора — все, что бьет по глазам мальчишеским восторгом. Я грузил все в тележку, как будто собирался подкупить собственную вину. А может, так и было. Но это был мой способ. Я привез это все, закинул на заднее сиденье. И поехал за ним.

В садике меня уже знали. Молодая воспитательница — миленькая,