Униженные и оскорбленные. Романы, повести - Федор Михайлович Достоевский

– А вот попробуйте-ка ее остановить, – шепнул я ему.

– Тетушка! – приблизился генерал, – тетушка… мы сейчас… мы сейчас… – голос у него дрожал и падал, – нанимаем лошадей и едем за город… Восхитительнейший вид… пуант… мы шли вас приглашать.

– И, ну тебя и с пуантом! – раздражительно отмахнулась от него бабушка.

– Там деревня… там будем чай пить… – продолжал генерал уже с полным отчаянием.

– Nous boirons du lait, sur l’herbe fraîche[82], – прибавил Де-Грие с зверскою злобой.

Du lait, l’herbe fraîche – это все, что есть идеально идиллического у парижского буржуа; в этом, как известно, взгляд его на «nature et lа vérité!»[83].

– И, ну тебя с молоком! Хлещи сам, а у меня от него брюхо болит. Да и чего вы пристали?! – закричала бабушка, – говорю, некогда!

– Приехали, бабушка! – закричал я, – здесь!

Мы подкатили к дому, где была контора банкира. Я пошел менять; бабушка осталась ждать у подъезда; Де-Грие, генерал и Вlаnсhе стояли в стороне, не зная, что им делать. Бабушка гневно на них посмотрела, и они ушли по дороге к воксалу.

Мне предложили такой ужасный расчет, что я не решился и воротился к бабушке просить инструкций.

– Ах, разбойники! – закричала она, всплеснув руками. – Ну! Ничего! – меняй! – крикнула она решительно, – стой, позови ко мне банкира!

– Разве кого-нибудь из конторщиков, бабушка?

– Ну конторщика, все равно. Ах, разбойники!

Конторщик согласился выйти, узнав, что его просит к себе старая, расслабленная графиня, которая не может ходить. Бабушка долго, гневно и громко упрекала его в мошенничестве и торговалась с ним смесью русского, французского и немецкого языков, причем я помогал переводу. Серьезный конторщик посматривал на нас обоих и молча мотал головой. Бабушку осматривал он даже с слишком пристальным любопытством, что уже было невежливо; наконец он стал улыбаться.

– Ну, убирайся! – крикнула бабушка. – Подавись моими деньгами! Разменяй у него, Алексей Иванович, некогда, а то бы к другому поехать…

– Конторщик говорит, что у других еще меньше дадут.

Наверное не помню тогдашнего расчета, но он был ужасен. Я наменял до двенадцати тысяч флоринов золотом и билетами, взял расчет и вынес бабушке.

– Ну! ну! ну! Нечего считать, – замахала она руками, – скорей, скорей, скорей!

– Никогда на этот проклятый zérо не буду ставить и на красную тоже, – промолвила она, подъезжая к воксалу.

На этот раз я всеми силами старался внушить ей ставить как можно меньше, убеждая ее, что при обороте шансов всегда будет время поставить и большой куш. Но она была так нетерпелива, что хоть и соглашалась сначала, но возможности не было сдержать ее во время игры. Чуть только она начинала выигрывать ставки в десять, в двадцать фридрихсдоров, – «Ну вот! Ну вот! – начинала она толкать меня, – ну вот, выиграли же, – стояло бы четыре тысячи вместо десяти, мы бы четыре тысячи выиграли, а то что теперь? Это все ты, все ты!»

И как ни брала меня досада, глядя на ее игру, а я наконец решился молчать и не советовать больше ничего.

Вдруг подскочил Де-Грие. Они все трое были возле; я заметил, что mademoiselle Вlаnсhе стояла с маменькой в стороне и любезничала с князьком. Генерал был в явной немилости, почти в загоне. Вlаnсhе даже и смотреть на него не хотела, хоть он и юлил подле нее всеми силами. Бедный генерал! Он бледнел, краснел, трепетал и даже уж не следил за игрою бабушки. Вlаnсhе и князек наконец вышли; генерал побежал за ними.

– Madаме, madame, – медовым голосом шептал бабушке Де-Грие, протеснившись к самому ее уху. – Madame, эдак ставка нейдет… нет, нет, не можно… – коверкал он по-русски, – нет!

– А как же? Ну научи! – обратилась к нему бабушка.

Де-Грие вдруг быстро заболтал по-французски, начал советовать, суетился, говорил, что надо ждать шансу, стал рассчитывать какие-то цифры… бабушка ничего не понимала. Он беспрерывно обращался ко мне, чтоб я переводил; тыкал пальцем в стол, указывал; наконец схватил карандаш и начал было высчитывать на бумажке. Бабушка потеряла наконец терпение.

– Ну, пошел, пошел! Все вздор мелешь! «Madame, madame», а сам и дела-то не понимает; пошел!

– Маis, madame, – защебетал Де-Грие и снова начал толкать и показывать. Очень уж его разбирало.

– Ну, поставь раз, как он говорит, – приказала мне бабушка, – посмотрим: может, и в самом деле выйдет.

Де-Грие хотел толькo отвлечь ее от больших кушей: он предлагал ставить на числа, поодиночке и в совокупности. Я поставил, по его указанию, по фридрихсдору на ряд нечетных чисел в первых двенадцати и по пяти фридрихсдоров на группы чисел от двенадцати до восемнадцати и от восемнадцати до двадцати четырех: всего поставили шестнадцать фридрихсдоров.

Колесо завертелось. «Zérо», – крикнул крупер. Мы все проиграли.

– Эдакой болван! – крикнула бабушка, обращаясь к Де-Грие. – Эдакой ты мерзкий французишка! Ведь посоветует же изверг! Пошел, пошел! Ничего не понимает, а туда же суется!

Страшно обиженный Де-Грие пожал плечами, презрительно посмотрел на бабушку и отошел. Ему уж самому стало стыдно, что связался; слишком уж не утерпел.

Через час, как мы ни бились, – все проиграли.

– Домой! – крикнула бабушка.

Она не промолвила ни слова до самой аллеи. В аллее, и уже подъезжая к отелю, у ней начали вырываться восклицания:

– Экая дура! экая дурында! Старая ты, старая дурында!

Только что въехали в квартиру:

– Чаю мне! – закричала бабушка, – и сейчас собираться! Едем!

– Куда, матушка, ехать изволите? – начала было Марфа.

– А тебе какое дело? Знай сверчок свой шесток! Потапыч, собирай все, всю поклажу. Едем назад, в Москву! Я пятнадцать тысяч целковых профершпилила!

– Пятнадцать тысяч, матушка! Боже ты мой! – крикнул было Потапыч, умилительно всплеснув руками, вероятно предполагая услужиться.

– Ну, ну, дурак! Начал еще хныкать! Молчи! Собираться! Счет, скорее, скорей!

– Ближайший поезд отправится в девять с половиною часов, бабушка, – доложил я, чтоб остановить ее фурор.

– А теперь сколько?

– Половина восьмого.

– Экая досада! Ну все равно! Алексей Иванович, денег у меня ни копейки. Вот тебе еще два билета, сбегай туда, разменяй мне и эти. А то не с чем и ехать.

Я отправился. Через